Дмитрий Фурманов - Чапаев. Железный поток. Как закалялась сталь

Павел Корчагин — живое выражение благородного пафоса новых хозяев страны, ее «утренней смены». Новая жизнь ему нужна не для того, чтобы брать, торопливо потреблять недоступное раньше, скапливать из боязни перед будущим, а для того, чтобы раскрыть свои душевные богатства, таланты, раздвинуть границы доступного его разуму и воле.

Именно поэтому Павел Корчагин и побеждает в самом трудном бою своей жизни: в поединке с собственным недугом, параличом и слепотой. Павел глубоко уловил народное, революционное отношение к горю и бедам: страдание не есть извечная, неустранимая основа бытия, оно преодолимо в борьбе и подвижническом горении. А потому и в личной жизни нельзя ни на миг стать малодушным, принять горе и муки как фатум, вечность. Примирение с всесильным якобы недугом, успокоение — этот итог противен всему существу героя, как нечто принижающее, новый, утвержденный им же закон времени, новые нормы этики. «Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить — шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынском семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай! Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной».

Этот жизненный принцип, сформулированный впервые в книгах советских писателей (в частности, в «Мятеже» Дм. Фурманова, в «Молодой гвардии» А. Фадеева и повести Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке»), стал краеугольным камнем поведения многих поколений советских людей. Он характеризует их неуступчивость злу, порокам, воле обстоятельств, толкающих порой героя к покорству судьбе, он характеризует воинствующий дух их гуманизма. Творить свою судьбу на основе великой этики революционера, творить ее из опыта народа и страны, жить на уровне героического времени — этому учит роман Н. Островского.

Оценивая работу советских писателей первого, революционного призыва, А. Толстой говорил в 1925 году: «На нас, русских писателей, падает особая ответственность. Мы — первые. Как Колумбы на утлых каравеллах, мы устремляемся по неизведанному морю к новой земле» [6] А. Толстой, [О Постановлении ЦК РКП (б)].— Собр. соч. в десяти томах, т. 10, М. 1961, стр. 85. . А. Серафимович, Дм. Фурманов, Н. Островский — художники различного творческого плана, опираясь на беспримерный исторический материал, заложили основу советского эпоса. Изображать творящий, «зиждущий» поток энергии, искать на дорогах истории встреч с героями, чья нравственная жизнь становится этапом в развитии духовной жизни человечества, — эта традиция стала одной из самых плодотворных в литературе социалистического реализма. Благодаря этому принципу художественно-образного познания действительности советская литература не разминулась на дорогах истории с героями, вселяющими высокий оптимизм, веру в победу прекрасного над зловещим, веру в добро в самом глубоком гуманистическом смысле его. Человеку для счастья необходимо ощущение прочности своего бытия, своих дел, ему надо верить, что, кладя свой камень, свой кирпич, он помогает увеличить добро в мире. Корчагин, Чапаев, бойцы-таманцы — это строители мира, люди с невиданно богатым, словно раздвинувшимся диапазоном радостей и тревог, необычайно развитым чувством солидарности, с обостренным сознанием ответственности за всеобщее человеческое движение вперед. Они олицетворяют высшую нравственную силу. Сама эпоха революции, гражданской войны, когда у костров Красной Армии, будто в колыбели, согревался новый, желанный мир, предстала в них как новый этап в развитии художественной мысли.

В. ЧАЛМАЕВ

{1}

На вокзале давка. Народу — темная темь. Красноармейская цепочка по перрону чуть держит оживленную, гудящую толпу. Сегодня в полночь уходит на Колчака собранный Фрунзе рабочий отряд. Со всех иваново-вознесенских фабрик, с заводов собрались рабочие проводить товарищей, братьев, отцов, сыновей… Эти новые «солдаты» как-то смешны и неловкостью и наивностью: многие только впервые надели солдатскую шинель; сидит она нескладно, кругом топорщится, подымается, как тесто в квашне. Но что ж до того — это хлопцам не мешает оставаться бравыми ребятами! Посмотри, как этот «в рюмку» стянулся ремнем, чуть дышит, сердешный, а лихо отстукивает звонкими каблуками; или этот — с молодцеватой небрежностью, с видом старого вояки опустил руку на эфес неуклюже подвязанной шашки и важно-важно о чем-то спорит с соседом; третий подвесил с левого боку револьвер, на правом — пару бутылочных бомб, как змеей, окрутился лентой патронов и мечется от конца до конца по площадке, желая хвальнуться друзьям, родным и знакомым в этаком грозном виде.

С гордостью, любовью, с раскрытым восторгом смотрела на них и говорила про них могутная черная рабочая толпа.

— Научатся, браток, научатся… На фронт приедут — там живо сенькину мать куснут…

— А што думал — на фронте тебе не в лукошке кататься…

И все заерзали, засмеялись, шеями потянулись вперед.

— Вон Терентия не узнаешь, — в заварке-то мазаный был, как фитиль, а тут поди тебе… Козырь-мозырь…

— Фертом ходит, што говорить… Сабля-то — словно генеральская, ишь таскается.

— Тереш, — окликнул кто-то смешливо, — саблю-то сунь в карман — казаки отымут.

Все, что стояли ближе, грохнули хохотной россыпью.

— Мать возьмет капусту рубить…

— Запнешься, Терешка, переломишь…

— Пальчик обрежешь… Генерал всмятку!

— Ага-га… го-го-го. Ха-ха-ха-ха-ха…

Терентий Бочкин, — ткач, парень лет двадцати восьми, веснушчатый, рыжеватый, — оглянулся на шутки добрым, ласковым взором, чуть застыдился и торопливо ухватил съехавшую шашку…

— Я… те дам, — погрозил он смущенно в толпу, не найдясь, что ответить, как отозваться на страстный поток насмешек и острот.

— Чего дашь, Тереша, чего?.. — хохотали неуемные остряки. — На-ко семечек, пожуй, солдатик божий. Тебе шинель-то, надо быть, с теленка дали… Ага-га… Ого-го…

Терентий улыбчиво зашагал к вагонам и исчез в серую суетную гущу красноармейцев.

И каждый раз, как попадал в глаза нескладный, — его вздымали на смех, поливали дождем ядовитых насмешек, густо просоленных острот… А потом опять ползли деловые, серьезные разговоры. Настроение и темы менялись с быстротой, — дрожала нервная, торжественная, чуткая тревога. В толпе гнездились пересуды:

— Понадобится — черта вытащим из аду… Скулили все — обуться не во что, шинелей нету, стрелять не знаю чем… А вон она — ишь ты… — И говоривший тыкал пальцем в сторону вагонов, указуя, что речь ведет про красноармейцев. — Почитай, тыщу целую одели…