Николай Яккола - Водораздел

Взводу Харьюлы пришлось отправиться дальше — в Пирттиярви. Проделав тридцатикилометровый переход по лесам, усталые красноармейцы под вечер пришли в Пирттиярви. В деревне текла обычная, будничная жизнь.

— Пришли, наконец-то, — сказал Теппана, здороваясь с Харьюлой, и тут же начал рассказывать, как они сами, не дожидаясь прихода…

— Слышал, слышал, — оборвал его Харьюла. — Еще в Ухте.

В центре внимания жителей деревни оказалась Хилья. Особенно женщины были удивлены: баба, а в штанах, и волосы острижены коротко, и револьвер на поясе. А-вой-вой, чего только не бывает! Хилья, конечно, знала, что обращает на себя внимание, но делала вид, словно ничего не замечает. Не замечала она и того, как посмеивались и перешептывались, завидев ее, деревенские парни.

Хилиппа на деревне не появлялся.

— Ох уж эти руочи, — бормотал он про себя, всовывая в кошель завернутые в мешковину лезвия кос. — Не удалось прийти в Карелию белыми, так они пришли красными…

Он собирался на лесную пожню на Ливоёки. У него там тоже имелся покос, да побольше, чем у других, и трава была получше. И кустарником он не так зарос, как у других. Так что было что косить и что носить в сарай. Хилиппа торопился уйти на покос. Кто знает, что с ним вздумают сделать: от Теппаны можно всего ожидать. Да и на Пульку-Поавилу особенно нельзя полагаться.

— Точно удирает от кого-то, — заметил Крикку-Карппа, увидев, как Хилиппа вышел из дома с кошелем за плечами и направился в лес.

Карппа шел к Пульке-Поавиле. Деревенские мужики собирались в избе Поавилы: их созвал Харьюла. В ожидании, пока начнется собрание, сидели, обмениваясь новостями.

— Да, времена здорово изменились, — прохрипел Срамппа-Самппа. — По-старому только спят да голодают…

— Скоро жить станет лучше, — заверил его Харьюла.

Когда мужики собрались, Харьюла стал читать им Обращение ВЦИКа к карельскому народу:

— Судьба трудового народа Карелии и его будущее теперь в его собственных руках…

— Гляди-ка ты, — зашептал кто-то. — По-нашему написано…

Это было что-то новое, вселявшее надежду: впервые правительство России обращалось к ним на языке, им понятном.

— …Выдержавший долгую многовековую борьбу с суровой природой за свое существование, карельский народ вступает на путь широкого национального развития в многонациональной семье трудящихся народов, освободившихся от рабства и эксплуатации, — продолжал читать Харьюла. — Карельский народ, сумевший в трудных условиях сохранить свой язык и передававший из поколения в поколение национальные традиции, сможет теперь мирным трудом и путем развития цивилизации создать новое будущее, как свободный народ, обладающий правом самоопределения…

— Свободный народ!

— Ш-ш-ш!

— …Героическая революционная борьба русского пролетариата освободила трудовой народ Карелии от душившего его ярма царской тирании. Но история приготовила для него новое испытание. Белогвардейские полчища…

— Знаем мы эти испытания, — вставил Теппана. — Читай дальше.

— …Рука об руку с трудящимися массами Советской республики помогал ее героической Красной Армии и в союзе с лучшими сынами родственной Финляндии…

— …родственной Финляндии, — повторил Пулька-Поавила.

— …с коммунистическими финскими частями трудящийся народ Карелии освободился от насилия белогвардейских полчищ и от ига эксплуататоров и грабителей…

Когда Харьюла кончил читать, в избе наступила глубокая тишина. Мужики сидели задумавшись, словно вникая в смысл того, что они только что услышали. Слова-то им были знакомы, но смысл их не совсем понятен. Были и такие слова, значение которых они не знали. Например, тирания. Или — коммуна.

— А что она такое? — спросил Крикку-Карппа.

Харьюла и сам толком не знал, что такое коммуна, но от него ждали объяснения, и он стал объяснять:

— Да, наверно, это значит, что все будет общим, что все вместе…

— В деревне только вороны общие, — усмехнулся Крикку-Карппа, почесывая свою лысую Голову.

— Не только вороны, — вступил в разговор Пулька-Поавила. — Озеро общее, лес, где дрова рубим, глухариные токовища общие, мельница тоже общая…

Но тут в избу вбежал перепуганный Микки.

— Там… Хёкка-Хуотари, — с трудом выговорил он.

Харьюла попросил Микки сходить к границе в Виянгинпя, посмотреть, нет ли там белых. «Тебе они ничего не сделают. Скажи, мол, ищу корову. Может, сюда забрела», — учил он мальчика. Микки пошел. Он успел дойти до болота, что кончается у губы Матолахти, и там вдруг увидел какого-то человека, шедшего со стороны границы. Человек был без шапки, и одет на нем был мешок. Когда странный путник подошел ближе, Микки узнал его и бросился бежать обратно в деревню.

— Где он? — спросил Ховатта.

— На вашем дворе, — ответил Микки, все еще дрожа от страха.

Хёкка-Хуотари стоял на изгороди и, простирая руки в сторону кладбища, говорил что-то несуразное… звал свою мать. На нем был не мешок, а смирительная рубашка. Мужики попытались подойти к нему, но увидев их, он соскочил с изгороди и бросился бежать в сторону реки.

— Рехнулся, бедняга, — вздохнул кто-то.

Хёкка-Хуотари перемахнул через несколько изгородей и скрылся за пригорком.

— Совсем буйный.

— А у буйного силы много.

Через полчаса Хёкка-Хуотари снова появился. Он шел медленно, опустив голову, с бессмысленным выражением в глазах. Увидев Харьюлу в военной форме, он остановился. Глаза его блеснули, и что-то промычав, Хёкка-Хуотари схватил косу, стоявшую у стены избы.

Харьюла успел увернуться. Отбежав несколько шагов, он оглянулся. Хёкка-Хуотари приближался к нему с занесенной косой. Тут подоспели мужики и схватили его. Убедившись, что ему не вырваться из их крепких рук, Хёкка-Хуотари сразу стих, словно обмяк. Коса выпала из его рук.

— Били его. Вон следы, — сказал Ховатта, сняв с отца в избе смирительную рубаху.

В то утро, когда «освободительная армия» отступала через Пирттиярви, Хёкка-Хуотари еще до прихода белых ушел в лес за лошадью — подходила осенняя страда. В лесу ему встретились белые, и Ханнес шепнул своим товарищам, что это — отец «карельского царя». Отступавшие знали, конечно, кто подготовил им в Пирттиярви такую встречу, и, не имея возможности отомстить самому Ховатте, они схватили его отца и увели с собой.

— Надо отправить в Петрозаводск, — предложил Харьюла.

— Куда? — испуганно спросила Паро, вытирая слезы уголком платка. Она не знала, где такой город.

— Ближе нет психиатрической больницы, — пояснил Харьюла.

Ховатта сходил в лес за лошадью. На следующее утро он запряг лошадь и хотел везти отца в Вуоккиниеми, чтобы оттуда отправить дальше. Но отец отказался садиться в телегу, как Ховатта его ни уговаривал. Пришлось сбегать за Поавилой, которому Хёкка-Хуотари позволил связать руки. Так, со связанными руками, и повез Ховатта отца. Вместе с ними поехали Хилья и еще один красноармеец-санитар.