Николай Яккола - Водораздел

Когда волостной старшина закончил свою речь, Крикку-Карппа, ведший собрание, предложил мужикам выступать. Все молчали. Наконец, Поавила, не вставая с места, сказал:

— Старшина говорил, что царю надо делать подарки. Вот Хилиппа, мол, люстру подарил. Хилиппе что? Он не то что люстру, он и корону подарить может. У него денег хватает. А что может подарить Охво Нийкканайнен? Или вот я, например? — Поавила помолчал, потом взялся рукой за штанину и продолжал: — Эти рваные портки я могу подарить, если только они царю подойдут…

В избе грохнул смех.

Юрки Липкин покосился на Поавилу и чиркнул спичку, чтобы закурить. Тут же с печи послышалось ворчание Мавры.

— Сгинь, нечистый…

Юрки усмехнулся и погасил папироску. Он знал, что Мавра староверка и не признает ни попов, ни чиновников, какой бы высокий пост они ни занимали.

— Вы же знаете, что говорится в законе о налогах, — продолжал он. — Кто не в состоянии выплатить налог, тот должен уступить часть своего надела тому, кто выплатит за него налог. Хилиппа Малахвиэнен готов помочь…

Хилиппа уже платил недоимки за Охво Нийкканайнена, за что взял с того почти всю землю. Теперь он был готов расширить свои земельные владения за счет других соседей.

— Ну и ворона! — вдруг воскликнул старый Петри, сидевший на лавке у самых дверей и о чем-то препиравшийся со Срамппой-Самппой.

Петри никогда не говорил никаких бранных слов. Во всех случаях, когда ему необходимо было выругаться, самым сильным ругательством у него было: «Ну и ворона!» На сход он пришел злой: кто-то заглянул в его сети и забрал весь улов ряпушки. Петри не знал, кто это сделал, но почему-то решил, что это был Срамппа-Самппа и поэтому обругал его. Хилиппа же подумал, что Петри обозвал его вороной. Он уже хотел было вскочить, но успокоился, услышав, как Самппа стал доказывать своему соседу, что он тут ни при чем…

Начало смеркаться. Поавила зажег лучину и вставил в светец, прикрепленный к печке. Нахмурив брови, он посмотрел на Хилиппу и сказал:

— У меня-то ты ни одной пяди земли не возьмешь…

Увидев сердито нахмуренное лицо отца, Хуоти испугался. Он вспомнил, что такое же лицо было у отца, когда шел раздел хозяйства и отец бросился с поленом в руке на дядю Науму. Хуоти вышел из избы. Уже за дверью он услышал, как отец раздраженно говорил: «Хлеба вымерзли. Как зиму переживем? Об этом надо бы сейчас толковать, а не о…»

На дворе было темно. Хуоти не сразу заметил, что пошел снег. Мягкие белые хлопья медленно ложились на его плечи. Скоро весь двор побелел. Видно было, что снег уже не растает до весны.

До реки Колханки из Пирттиярви путь неблизкий и нелегкий. Особенно трудно было добираться туда на лошади, потому что половину тридцативерстного пути надо было ехать по бездорожным лесам. Впрочем, путников из Пирттиярви тревожил не столько лес, сколько небольшая деревенька Салми, через которую приходилось проезжать. Про эту деревеньку, вернее про кладбище, через которое шла дорога, ходила недобрая слава. Говорили, что если путник едет в сумерках через это кладбище, то он должен крепко держать вожжи, иначе лошадь встанет на дыбы, заржет, начнет брыкаться, порвет хомут и — хлещи не хлещи — больше ни шагу не сделает. Никто, правда, точно не мог сказать, когда и чья лошадь так заупрямилась, но в нечистую силу, пошаливавшую возле кладбища, все-таки верили и, отправляясь в путь, обычно приговаривали: «Можно бы и в Салми побывать, да вот как бы кладбище миновать». Этот страх был настолько велик, что даже Пульке-Поавиле, не верившему в привидения, померещилось что-то, когда стали подъезжать к этому кладбищу. Он невольно крикнул на своего мерина: «Чего косишься?», хотя лошадь шла неторопливо и спокойно, опустив голову. Хёкка-Хуотари ехал следом. Услышав голос Поавилы, он крикнул:

— Переверни хомут.

Поавила сделал вид, что не расслышал его слов, взял плеть и хлестнул мерина. Мерин как ни в чем не бывало продолжал неторопливо переставлять ноги.

— Да ты что это? — рассердился Поавила. Дернув за вожжи, он стегнул свою клячу плетью по ногам.

Мерин лягнул передок саней и неохотно затрусил рысцой.

Проехав кладбище, Поавила оглянулся. Хёкка-Хуотари старался не отставать. За ним вплотную ехал Крикку-Карппа, за Карппой — Теппана, сын старого Петри, а за Теппаной… Казалось, все мужское население покинуло деревню, стараясь убежать от голода. Сани у всех были довольно тяжелые. Каждый захватил с собой сена на пару недель, мешок сечки, пилу, топор, лыжи. Все надо было везти из дому. Хлеб тоже, хотя бы на первое время, но мало у кого он был. Не было его и в дорожной корзинке Пульки-Поавилы. Он не взял с собой даже горьких на вкус мякинистых лепешек, испеченных из ячменя этого года, надеясь, что уж на хлеб-то он в лесу заработает. Велел жене собрать в дорогу лишь копченое мясо Юоникки и соленой рыбы. Корзина с провизией стояла в передке саней, запорошенная падавшим с ветвей снегом. Снега в лесу было уже по колено, но земля под ним еще не промерзла, и в низинах лошади увязали. Поавила спрыгнул с саней и отдал поводья Хуоти.

— Но-о!

Хуоти стал понукать мерина, который с трудом одолевал подъем в гору. За лето, правда, мерин поднабрался сил и выглядел неплохо, но все равно он был уже стар.

За Салми свернули с дороги влево и поехали прямо по лесу. У Хёкки-Хуотари конь был посильнее, и он ехал впереди, прокладывая колею. Кроме того, он в прошлом году ездил на Колханки за сеном и лучше знал дорогу, если только эти болота и низины, по которым они ехали, можно назвать дорогой.

К ночи добрались до места. Поавила привязал лошадь к дереву, бросил ей охапку сена. Кругом шумели высокие, толстые сосны. Этот сосновый лес был выбран подрядчиком Заостровским для порубки. Летом лес сплавят по реке в Кемь, где он попадет на лесопилки и пойдет на доски. Несколько лет назад лесопромышленник Сурков поставил в устье реки Кемь, на Попов-острове, лесозавод, один из первых на побережье Белого моря. Завод изготовлял пиломатериалы, как для внутреннего рынка, так и для экспорта в Англию. Уже много лет Заостровский, служивший подрядчиком у Суркова, поставлял ему лес с верховья реки Кеми и с берегов Верхнего Куйтти. Сам Заостровский считался большим начальником и редко бывал на лесных делянках. Рубкой леса на местах руководили его приказчики, которые принимали лес и платили за работу лесорубам. На Колханки приказчиком был некий Молчанов, большой любитель спиртного. Когда мужики приехали на Колханки, приказчик был уже там. Барак, в котором он жил, называли конторой. Тут же в бараке помещалась и лавка лесозавода, или харчевня, как ее называли лесорубы. Других строений не было, и никакого человеческого жилья поблизости тоже не было. Вокруг — вековая, нетронутая тайга. Некуда голову приклонить, негде и коня поставить.