Николай Яккола - Водораздел

— Тебя ждет… на повети.

И, с силой оттолкнувшись палками, понесся под гору.

Микки, конечно, знал, что Хуоти еще затемно ушел с отцом и матерью в лес за Вехкалампи, чтобы привезти бревна для нового дома. Возить лес приходилось на себе, потому что их мерин охромел. Сразу же, как только белофинны ушли из деревни, отец вытащил гвоздь из копыта лошади, но гвоздь, видимо, попался ржавый. Рана загноилась, а лечить было нечем.«Прикладывали, правда, тряпку с мочой, но она не помогала. А время не ждало. «Апрель землю обнажает, а май умывает», — говорили в деревне старые люди. Земля, правда, еще не обнажилась даже на южных склонах, однако время самых сильных метелей уже прошло и солнце все чаще выглядывало из-за туч. На подтаивающей дороге из-под снега выступили оброненные клочки сена и соломы. Временами с крыш уже капало, и в редколесье с сучьев потоньше с шумом падал снег.

— Ну, давайте поехали, пока наст держит, — сказал Пулька-Поавила, опять берясь за оглоблю. Хуоти взялся за другую, Доариэ толкала воз сзади.

Поначалу сани шли хорошо, и воз казался легким, но чем выше поднималось солнце, тем труднее становилось тащить. Вены на висках Поавилы набухли, со лба катился пот. Сани все чаще останавливались, а деревни еще даже не было видно.

— Передохнём-ка опять малость, — предложил запыхавшийся Поавила и вытер шапкой пот с лица.

Он присел на бревно, свернул цигарку и жадно затянулся. Но, не выкурив и половины, швырнул цигарку в снег и, поморщив лоб, опять взялся за оглоблю.

— Поехали.

Но полозья примерзли к насту, и воз не двигался с места.

— Ну что за черт, никак не трогается, — чертыхался Поавила. — А ну, дернем все разом. Ра-аз, два…

Вскоре в просвете между деревьями показалась излучина залива, а затем и деревня. Оставалось каких-нибудь полверсты. Но наст начал сдавать. На краю небольшого болота один из полозьев осел глубоко в снег.

— Толкай, толкай! — орал Поавила жене, согнувшись так, что чуть не касался носом снега.

Доариэ с перекошенным от невероятного напряжения лицом толкала изо всех сил. Под ложечкой покалывало, в глазах то и дело темнело, подступала тошнота. Еще на прошлой неделе Доариэ заметила, что с нею творится что-то неладное, но мужу не решилась сказать.

— Заснула, что ли, ты там? — услышала она окрик мужа.

Доариэ толкала что есть мочи, но полоз уходил все глубже в снег, а потом провалился и второй полоз.

Поавила обернулся и, почесывая за мокрым от пота ухом, с минуту молча глядел на воз. Потом сбросил бревно с саней, процедив сквозь зубы:

— Лежи тут, покуда мерин не поправится.

Вернувшись домой, Поавила первым делом пошел проведать мерина. Лошадь стояла, низко свесив голову, и даже не шевельнулась, когда в конюшню пришел хозяин. Охапка клевера, брошенная Поавилой утром в кормушку, оставалась нетронутой. Нога вздулась и была такой горячей, что даже руку жгло при прикосновении к ней. Глаза мерина гноились. Поавиле показалось, что лошадь плачет. Проклиная про себя белофиннов и посылая на их головы всяческие кары, Поавила вернулся в избу.

— Рукой не прикроешь, — услышал он, входя, голос Доариэ, жаловавшейся на что-то жене Хёкки-Хуотари.

— Да, конечно, — соглашалась Паро.

Женщины, понизив голос, продолжали о чем-то перешептываться, но Поавила, занятый своими мыслями, не обратил на них внимания. Даже не сняв шапки, он сидел под иконой в красном углу и угрюмо молчал, что-то обдумывая. Потом решительно встал, взял топор и пошел куда-то.

— За какие грехи нас бог так наказывает? — вздохнула Доариэ. — В такие-то годы. Да и время еще такое…

— Да, конечно, — согласилась Паро и добавила с явным сожалением: — А мой-то уже на такое не способен.

— Оно и лучше, — заметила Доариэ.

Но жена Хёкки-Хуотари, кажется, была не очень довольна этим.

— Что-то у Иро и Хуоти случилось. Даже не разговаривают, — начала Паро, но тут же замолчала, увидев в дверях Хуоти.

Следом за Хуоти в избу вбежал Микки, весь в снегу, с разодранной штаниной.

— Где-то ты весь так извозился? — заохала мать. — А-вой-вой! Штаны опять порвал. Не успеешь починить, опять рваные. Сам будешь теперь чинить. Одно горе с этими мальчишками. Был бы отец дома, так дал бы он тебе ремня. Хуоти, ты не видел, куда отец ушел?

— Чего-то к риге пошел, — ответил Хуоти, всовывая в печь принесенный с собой березовый брус, чтобы, распарив, сделать из него полоз для санок.

— К риге? — удивилась мать. — А что ему зимой там понадобилось?

В окошко светило апрельское солнце и толстый лед, наросший за зиму на стеклах, начал понемногу таять. С подоконника на скамью капала черная от копоти вода.

— Иро скоро перейдет спать в горницу, — вдруг сказала Паро, взглянув на Хуоти.

— Да холодно еще, — заметила Доариэ, стаскивая с Микки порванные штаны.

— А я тоже, девушкой, бывало, с середины великого поста спала в горнице. Под овчиной не холодно, — сказала Паро и вдруг заметила за окном жену Хилиппы. — Вот чудо-то! Оксениэ к вам бежит…

Доариэ тоже удивилась. Жена Хилиппы, хотя и была большой охотницей посудить да посплетничать, редко заходила к своим соседкам — не к лицу это было ей, она же хозяйка самого богатого дома, да и грех это. Что же заставило ее теперь побежать в дом Пульки-Поавилы, да еще сломя голову?

— Твой-то совсем рехнулся! — закричала Оксениэ уже с порога.

У Доариэ даже руки опустились.

— Ригу ломает, — плаксивым голосом причитала Оксениэ.

— Господи!

Доариэ бросилась к окну и увидела, как Поавила, стоя на крыше их общей с Малахвиэненом риги, отрывает доски с крыши и бросает их в снег.

— Греха не боится! — бормотала Оксениэ.

Заметив Паро, она подошла к ней и, наклонившись к самому уху, стала нашептывать что-то с таинственным видом. Хуоти расслышал только отдельные слова. «Иро… вечером… с Ханнесом… повети…» Ему вспомнились слова покойной бабушки: «Кто шепчет, тот клевещет», но на душе у него почему-то стало неприятно.

Выглянув в окно, Оксениэ опять со страдальческим видом обратилась к Доариэ:

— Сходи-ка ты уйми его.

В ответ Доариэ только вздохнула. Да разве жена может поделать что-то с мужем! Оксениэ и сама понимала это. Поглядев на Доариэ жалостливым взглядом, она направилась к дверям, бормоча под нос: «Был бы Хилиппа дома, так…»

Хуоти из окна долго наблюдал за отцом. С крышей отец уже разделался. Вот вниз полетело и первое бревно. Только снег облаком взметнулся вверх, когда оно упало на землю.

— А весело они шмякаются, — усмехнулся Хуоти и, взяв из-под лавки топор, пошел помогать отцу.

К вечеру они вернулись домой усталые, но в приподнятом настроении, разговаривая о новой избе, которую теперь они уж точно построят. Но этой радости Поавиле хватило ненадолго. Наведавшись в конюшню, он вернулся и сказал дрожащим голосом: