Геннадий Машкин - Открытие

— Мам, когда большой чугун наваришь?

— Вот новой дождемся, тогда отъедимся, родимые.

— Снег бы сошел — прошлогодней картошки набузовались бы, да, батянь?

У меня от таких картин сердце надвое разрывается, самому картошина в рот не лезет, и мысль одна по темечку бьет: «Как детишек до весны поддержать, прокормить их, сердешных-лядащих, не дать им опухнуть с голоду?!»

И ведь что нутрит до злости — есть люди с достатком и в эти лютые времена. Приходится встречаться с возками, которые везут на базар и картошку, и свининку, и молочко, и кедровый орешек... На что уж наше село испокон веку бедолажное, а городские привезут на обмен из города разные шмотки — откуда что у народа берется: медок достают в обмен на отрезы, к примеру, маслице коровье за какую-нибудь плюшевую жакетку, пшенички даже насыплют, когда предложат сапоги или мужское теплое бельецо.

Мне, конечно, приходится издалека наблюдать за такой меной. Сам пообносился — край, латка за латку цепляется, но не беда — сдюжу, детишек прокормить мало-мало — вот главная забота.

И однажды вывезла меня кривая на фартовую дорожку.

Пошел я как-то аккурат под Новый год в субботу дровец позаготавливать в тайгу. Намахался до одури над сушняком и назад возвращаюсь весь в куржаке — лешак лешаком да с топором в руках! И только вышел на дорогу я, как из-за поворота вывернись возок, полный кулей, с мужичонкой-возницей. Гнедуха ровно тащила сани с поклажей и провожатым, да мой вид в сумерках не пришелся лошадке по нутру. Рванула она возок, всхрапнула и понесла, чуть возница не вылетел из саней. Мужик-то сам усидел, а куль с чем-то выпал на обочину.

— Э-эй, — заорал я, — стой, раззява, добро потерял!

Гнедуха от моего сипа сильней понесла, а мужик не натянул вожжей, видно, принял за разбойника. Скрывались кой-где в тайге в ту пору темные личности: то дезертир, то просто проворовавшийся. Недолго им приходилось бегать — милиция скрадывала, но россказни про таких волков потом кочевали годами по всей области.

И тут мужичонка попался, видно, из тех, кто слушает с замиранием сердца бабьи перепевы про «дизертиров». Наслушается такой всяких «ужастей», а после в ночное время от своего крыльца по малой нужде отойти боится.

— Эй, черт тебя догони!

Ни ответа, ни привета. Посидел я на куле с картошкой — она родимая! — покурил своей продеристой махорочки — ни скрипу, ни сипу. А сумерки зашпаклевывают тайгу всплошняк, от мороза деревья начали перестрелку, и в животе у меня так пальба отзывается, как в пустом распадке. «Чего ж зазря пропадать картошечка будет, — мозгую я. — У мужика ее, видно, немалые запасы, раз так разбрасывается. Не обеднеет, а мне она очень даже кстати».

Кое-как взвалил я на плечи куль и покондыбал на огонечки своей Кручинихи. Ноги стараюсь не подгибать в коленях, чтоб не свалиться. Сил вроде бы никаких, на одной радости кондыбаю, только снежок всхрустывает под ичигами. Еле втащил в сенцы свою ношу, на дверь в избу прямо упал вместе с кулем и уж в избе рухнул на лавку.

— Ох ты боже мой! — долетел до меня вскрик Дуняхи. — Откуда такое добро, Кузьма?

У меня грудь ходуном ходит, но руку предостережением поднес к губам и объявил:

— Тс-с! Дед Мороз подарил да велел никому не говорить, иначе боле не будет подарков.

— Дед Мороз куль привез!

— Отвалил нам, мамань, рясной картошечки!

— Вот наварим теперь!

— Сальца бы еще кусочек догадался положить...

И давай моя ребятня тот куль ворочать, картошка застучала в чугунок, и мне под этот оживленный базар у печи задремалось. В кратком сне показались опять сани с гнедухой и перепуганным мужичком, а я будто бегу за возком и топором машу: «А ну, сбрось сала, мужик!» И возница кидает мне под ноги кус сала, пышного, желтого, с толстенной коркой, с прослойками мяса.

Только подхватить не дали мне тот кус мои оглоеды. Навалились со всех сторон на меня, защипали, защекотали.

— Вставай, батянь, Новый год встречать!

Ну хоть без сала, а праздник, считай, справили. Картошечка попалась что надо — крупная, рассыпчатая, сладкая. С солью да постным маслицем — куда с добром! Чай потом с чагой пился, как после поросятины.

Только жена хмурноватая была весь вечер. А ночью приткнулась к уху, животом подтолкнула и задышала горячо:

— Где, Кузь, взял картошку?

— Может, назад отнесть?! — дохнул ей в ответ.

Замолкла она, мышью притаилась, а через полчаса так попросила:

— Ты больше не носи чужого, Кузь, до греха недалеко.

И будто подтолкнула мою мысль Дуняха на будущее. Сказал ей:

— Сам пусть сгину, а детям пухнуть с голоду не дам.

— А коли ославят через отца их, лучше будет?

— Дети за отца не в ответе! — оборвал я ее известной тогдашней приговоркой.

— Да людям-то как в глаза глядеть они будут, если что обнаружится?

— Я их ращу не для сиденья под матерней юбкой! — заявил я Дуняхе. — Будущих солдат и доярок выпестовываю!

— Ой, Кузя, — тихонько запричитала Дуняха, — дело праведное неправедным не подопрешь, а только порушишь!

— Пока не пойман — не вор, — отрезал я. — Куля как-никак на неделю хватит. А там видно будет...

Видно стало дно куля через какую-нибудь пятидневку. Тут как раз Дуняхе родить приспичило. Приняли мы с бабкой Утихой четвертого, назвали его Калистратом, и на радостях последнюю картошку я повитухе высыпал.

А Дуняху кормить чем-то надо, чтоб молоко было. Ребятня ее облепила, глаз не спускают с того, как маленький чмокает мамкину титьку, вдоволь наедается материнского молока.

Что делать? Решился я в следующую субботу к дороге идти — авось снова подфартит.

Подвязался я потуже веревкой, топор за нее сунул и потихоньку со двора на огород, а оттуда тропкой до нашей дороги прокрался.

Блестит дороженька под луной, ровно надраенная. Ездят по ней в райцентр из Кривулина, Губаревой, Олонцов, Осетровой, Брагина мимо нашей Кручинихи. Понятное дело — кто честный избыток повез на базар, тот днем проедет да в наше село заглянет, а ежели кто притай согреб, тот по темноте будет стараться проскользнуть.

«Вот эти-то и жулики! — решил я в своем отчаянном положении. — Пусть делятся с трудящимся неудачником!»

Только так помыслил, слышу — одинокий скрипок доносится. Заиндевелая лошадка выступает из-за поворота, а в санях возница в тулупе кулемой расположился и вожжи отпустил, только храп разливается.

Я расшагиваюсь поперек дороги, топор из-за пояса вынимаю и к лошади — шасть. Тень моя на деревьях таким крупняком высится, что вроде подспорья мне в нападении.

— Тпру, вороная! — приказываю голосом пострашней — и к саням. — Кто едет, куда, что везешь?

В ответ — молодецкий храп. Захожу со стороны тени, склоняюсь к вознице, а из кулемы самогонным перегаром шибануло, как из бадьи с перестоялой закваской.