Семен Розенфельд - Доктор Сергеев

— Забыл!

— Ах, забыл! — рассмеялась довольная Лена. — Скажите, пожалуйста, какой забывчивый. А ты больше не забывай. Ложечка-то все-таки какая?

— Забыл.

— А ты вспомни. Я утром тебе говорила.

— Чайная!.. — вдруг снова выкрикивал Тарасов. — Чайная, чайная, чайная… — и, устало опустившись в кресло, он тихо твердил оба слова подряд: — Чайная ложечка… Чайная ложечка…

С каждым днем Тарасов усваивал все больше и больше «новых» слов. Постепенно овладевая речью, он доставлял Лене гордую радость матери, слушающей уже не первый лепет младенца, а ритмическую речь подрастающего ребенка.

Трудно Лене было и с автоматчиком Смирновым, потерявшим память на зрительные образы и потому никого не узнававшим.

— Здравствуйте, Смирнов, — говорила Лена. — Узнаете?

— Нет, сестрица, — отвечал больной, внимательно всматриваясь в лицо Лены.

— Откуда же вы знаете, что я сестрица?

— По халату узнаю.

— А по лицу?

— Личность незнакомая.

Это повторялось по нескольку раз в день, и лишь спустя много времени он стал понемногу узнавать Лену, причем первым отличительным признаком служили ее пышные волосы. И когда Смирнов, однажды увидев входящую в палату Лену, поднялся ей навстречу и сказал: «Здравствуйте, товарищ военврач!», Лена почувствовала, как в груди ее пролилось что-то горячее. Теперь Смирнов узнавал уже всех, а Лену называл по имени-отчеству. Встречая ее по утрам, он по-военному вытягивался и шутливо-радостно рапортовал:

— Товарищ военврач третьего ранга, в пятой палате во время ночного дежурства происшествий никаких не случилось.

А ведь совсем недавно и Смирнов и Тарасов прибыли в госпиталь с большими проникающими ранами, с осколками в мозгу, без сознания. Такие раненые вызывали особое внимание Лены.

Были у больных Лены и другие виды ранений — повреждения периферических нервов, главным образом нервов рук и ног. Эти ранения далеко не так опасны для жизни, как мозговые, но они угрожают трудоспособности человека. И Лена упорно исследовала — насколько поврежден нерв, каков характер поражения, какова картина распространения болезненного процесса, пределы поражения, и только после тщательного изучения устанавливала — когда, какая операция в данном случае должна быть проделана. Как и большинство молодых нейрохирургов, она восставала против всех руководств по хирургии, требующих для операции на нервах не меньше шести месяцев от момента ранения. Срок этот она сокращала все больше и больше, доводя его в отдельных случаях до восьми дней. Практика убедила в правоте ее позиции, дала ей возможность написать статью, требующую решительного пересмотра вопросов травмы периферических нервов, исходя из изучения ранений современной войны.

И каждый раз, когда Лена задумывалась над вопросом отъезда на фронт, ей казалось, что она замышляет измену друзьям, бегство от своего прямого долга. Она вспоминала, что в ее отделении лежит тяжело раненый, которого она до полного излечения оставить не может. А когда выздоравливал этот раненый, на его месте был уже другой, третий. Всегда кто-то приковывал внимание Лены.

Вот и сейчас. В третьей палате лежит командир батареи капитан Прокофьев, раненный под Ленинградом, при попытке фашистских автоматчиков окружить его батарею. Пуля прошла из затылка в левое полушарие и застряла в левой лобной области мозга. Рентген с точностью установил местонахождение пули. Появились все признаки нагноения. Очевидно, оно было вызвано тем, что пуля внесла с собой обрывки фуражки, волосы, грязь. Лена, после консультации с главным хирургом, решила срочно удалить пулю. Но как? Выводить ее в обратном направлении по тому ходу, который пуля проделала, было невозможно, — это грозило разрушением части мозговой массы и, может быть, даже потерей речи.

Что же было делать? Лена решила произвести трепанацию левой лобной кости и через маленькое трепанационное отверстие вывести пулю. Пуля была удалена с целой серией «сателлитов», представлявшей коллекцию инородных тел. После тщательной обработки рана была зашита, оставалось только ждать — что будет дальше? Лена поручила сестре чаще измерять температуру раненого, несколько раз в день выслушивала его сердце, присматривалась к изменениям в лице, брала кровь на анализ и даже ночью приходила в палату и прислушивалась к дыханию капитана. Но опасения были напрасны. Все шло как нельзя лучше. Рана заживала быстро. Функции восстанавливались с такой же быстротой. И сейчас капитан Прокофьев был уже на пути к полному выздоровлению. Он просился в батарею, но Лена его не отпускала, боясь преждевременной нагрузки.

А пока поправлялся Прокофьев, появились новые тяжелораненые, среди них один почти такой же, как Прокофьев. У Лены появились новые планы операции и лечения.

Она поняла — не расстаться ей с госпиталем, не уехать ей из Ленинграда. Может ли она оставить Ленинград? Голодный, замерзший, зажатый тугою петлею, родной, сражающийся Ленинград!

На улицах, покрытых потемневшими, горбатыми сугробами, стояли облепленные грязным льдом мертвые трамвайные вагоны. Над ними сгибались разбитые чугунные столбы, свисали концы оборванных проводов. Ныряя с сугроба в яму и снова выползая на гребень следующего, пробивался грузовик, и снова становилось совсем тихо, будто город окончательно замерз и обезлюдел. Обходя возвышения и ямы, медленно двигались одинокие прохожие, укутанные в платки, шали, одеяла. На обочинах мостовых, вдоль самого края тротуара встречались женщины, устало тянувшие за собой узкие саночки с завернутым в простыню или зашитым в длинный мешок окоченевшим телом. Иногда они встречались группами, и тогда вереница их растягивалась на большое расстояние и молчаливо двигалась в сторону ближнего морга. И над всем этим кружилась белая пурга, встревоженно неслись снежные тучи, злобно дул обжигающий ветер.

Лена снова шла в «Асторию», надеясь все-таки найти письмо Кости. Она давно уже не была на улице, и все страшное, что рассказывали о городе, сейчас представилось ей воочию, тяжелое и горестное. Она шла по давно знакомым, сейчас таким скорбным улицам. Не верилось, что здесь бурлила жизнь, звенели трамваи, шурша проносились троллейбусы, автобусы, машины, беспрерывными потоками двигались толпы энергичных людей, веселых ребят.

Куда все это девалось?

Закрытые щитами витрины магазинов, заколоченные подъезды, ставни на окнах, выбитые стекла, за которыми пузырями вздувались занавеси, и кругом — сугробы, сугробы, сугробы, похожие на высокие белые могилы.

На улице Чайковского знакомый с детства особняк райкома, соединенный с соседним зданием зимним садом, разрушен бомбой. Угол его оторван. Стены, от крыши до земли, грудами обломков лежат на панели, и прохожему открыты развороченные повисшие потолки, исковерканные лепные украшения, куски инкрустированных дверей, потускневшая позолота простенков. Неподалеку угрюмо темнеет большой дом, в котором жила когда-то соученица Лены, веселая, жизнерадостная Надя Орлова. Середина здания словно вырвана и унесена бурей. Остались только края потолков — для верхних этажей это были полы, — на которых странно удержались где круглая печь, где раскрытый настежь шкаф. А комнаты с балконом, где жила Надя, не было совсем. И еще дальше, на той же улице, как раз против Моховой, чудесный зеленый дом с белыми лепными украшениями, который Лена и Костя так любили за уютные балконы и ниши, сейчас стоял с разрушенным фасадом, точно у него разворотили грудь и вырвали сердце и легкие. Скореженные балки, водопроводные трубы, провода перевились между собой. И долго потом еще вспоминался торчащий в правом углу третьего этажа кусок пола и на нем, на самом краю, одиноко стоящее без крышки, без струн, исковерканное пианино.