Николай Никитин - Это было в Коканде. Роман

- Читали сводку? В Афганистане убит Надир-шах, и на трон, очевидно, старейшины посадили все-таки его сына Загира… - сказал Жарковский. Что-то будет дальше?

- Да… - пробормотал Карим, но разговора не поддержал…

Говорить ему не хотелось. Он сегодня получил письмо Хамдама и думал о Хамдаме целый день: и на заседании, и за обедом, и даже в ванне. Это письмо как-то непонятно сплеталось с другим случаем, совсем иного порядка… Он вспомнил, что недавно в Москве на одном из заседаний ему пришлось невероятно изворачиваться… Все окончилось благополучно лишь потому, что его выручил Пишо… Он сжал кулаки и, стараясь избавиться от этих неприятных мыслей, стал думать о театре.

Эти мысли невольно сменились другими мыслями - об одной из актрис. Он интересовался ею год тому назад и даже добивался ее близости, но потом отстал… Его отговорили…

Она была танцовщицей.

Карим улыбнулся, вспомнив ее тело, ее красивые сильные ноги, но от этих мыслей его опять отвлек Жарковский.

- Товарищ Иманов, интересно знать ваше мнение? - спросил он вкрадчиво. - Завтра меня просят прочитать информационный доклад о деле Хамдама на партийном активе… Страшно все интересуются. Весь Ташкент! Я даже не ожидал…

- Ну что же… Надо прочитать! - сказал Карим.

Вечером после театра он привез Жарковского к себе на квартиру. Они ужинали вдвоем, и за ужином Карим осмелился намекнуть Жарковскому о том, что пора кончить все это дело.

- Как кончить? - недоумевая, спросил Жарковский и опустил глаза.

Карим увидел, что он прекрасно расшифровал его намек, но не намерен его принимать. В этом он убедился еще больше, когда Жарковский с несвойственной ему горячностью принялся рассказывать о необыкновенном резонансе дела, как бы аргументируя этим, что сейчас все пути к отступлению отрезаны.

- Вот недавно, например, я получил из Самарканда своеобразное письмо, - говорил Жарковский, - от журналиста Гасанова… Абсолютно честный, советский человек. И по тону письма я чувствую, что Гасанов прав.

Несколько навеселе после вина, выпитого за ужином, Жарковский с наглой, развязной улыбкой посмотрел на Карима, потом вытащил из кармана бумажник, достал письмо Гасанова и передал Кариму:

- Полюбопытствуйте. Там про вас пишут. Я его изъял.

Карим медленно, усмехаясь, читал письмо и с той же медлительностью, с тем же спокойствием прихлебывал из бокала вино. Прочитав письмо Гасанова, протянул его Жарковскому, вздохнув и покачав головой.

- Звонок? - сказал он, снова усмехнувшись. - Я делал большее для убийц, которых все окружающие, и я в том числе, принимали за честных людей! - прибавил он с холодной, спокойной брезгливостью. - Жизнь - это жизнь. А люди - это люди.

Затем он равнодушно махнул рукой. Оба они быстро прекратили разговор на эту тему.

Поговорить начистоту Карим все-таки не решился; он еще не до конца верил Жарковскому.

Преувеличенное внимание к делу Хамдама ясно показало ему, что положение Хамдама скверное. «Кто поручится за этого дикаря? - думал он. Просидит еще месяц, два. А дальше? А дальше начнутся разоблачения… При Жарковском это еще не страшно. Но все-таки лучше собаку зарыть».

Так решил он, разговаривая о всяких пустяках с Жарковским и думая о Хамдаме.

Утром он вызвал к себе Фрадкина.

В тот же день Юсупу была отправлена телеграмма в Самарканд. Юсупу поручалось проверить подготовку к весеннему севу по всей Бухаре. Командировка была почетная. Телеграмма была лично подписана Каримом. Прямо из Самарканда Юсуп должен был отправиться в старую Бухару.

Продолжительность этой командировки была рассчитана на два месяца. Карим не хотел присутствия Юсупа в Ташкенте. «Пусть он будет подальше… А там посмотрим!» - думал Карим. В Ташкенте говорили, что у Карима появился новый любимец, и называли Юсупа. Многие ему завидовали. Юсуп был доволен. По телеграфу, спешной почтой Карим снабдил его всеми полномочиями власти, и Юсуп чувствовал себя послом Карима. Он действовал от его имени. Как это было непохоже на Беш-Арык… Но как это было приятно!

Долгие дни проходили будто в лихорадке. Письмо исчезло, точно камень, брошенный в пруд… «Неужели изменились времена? Неужели покровитель стал таким сильным, что ничего не боится?.. Я не могу сидеть вечно. О чем он думает?» - размышлял Хамдам.

Хамдам никак не мог понять молчание Карима. Что же делается в этом мире? Неужели джадид спрятал свой нос? Боится людей? Этот хитрец идет, будто лиса, пушистым хвостом заметающая свой след. Необъяснимо это молчание!.. Возможно, что это случай. Возможно и другое. Но Хамдам не таков, чтобы упасть на колени и склонить голову. Они ошиблись…

- Ошиблись… - шептал Хамдам.

Наступила зима. В камере стало холодно и тоскливо.

Все здесь напоминало Хамдаму старые годы, те самые неприятные годы, когда он сидел на гауптвахте Кокандской крепости. Но ведь тогда он был глуп и не умел жить. Теперь, попав в тюрьму, он скатился снова назад, в прошлое. Хамдам проклинал все, и прежде всего - самого себя.

Пятнадцатого декабря вечером Сапар вошел в камеру Хамдама вместе с надзирателем Овечкиным.

- Дезинфекция! - сказал Овечкин и вышел из камеры.

Сапар поставил на пол ведро с коричневым остропахучим составом и начал мыть пол шваброй.

Потом он оглянулся на дверь и сказал:

- Мулла-Баба приехал в Коканд…

- Зачем?

- Вот вам от него передача.

Сапар оглянулся и вытащил из-под халата небольшой сверток. В платке были завернуты лепешки и вареная баранина. Хамдам бросил сверток на нары.

- Писать не надо… Мулла-Баба просил не писать, - шепнул Сапар.

- Где ты его видел?

- В складе… Пока хлеб принимали, я с ним беседовал. Говорит: восстание скоро, зимой.

- Болтовня.

- Слухи иной раз оправдываются.

- Нам-то все равно, - сказал Хамдам.

- Скоро свобода, просил ждать… - прошептал опять Сапар. - Так и сказал мне: «Пусть ждет. Его час приходит…» Наш час, отец.

- Мой час, мой час… - с досадой прохрипел Хамдам. - Освободиться бы только…

- Скоро. Скоро будет, Хамдам-ака! Месяц, не больше. Он так и просил сказать.

- Я опьянен здесь… - тихо прошептал Хамдам. - Где-то мои лошади теперь? Что с женами?

Сапар посмотрел на его посиневшее лицо.

- Терпение, отец, - пробормотал он.

- Ты молод, что тебе… - ворчал Хамдам.

- А вы разве старик? Попасть бы вам только на тот берег Дарьи…

Глаза у Сапара повеселели. Голос его окреп.

- Да на ваш зов, только крикните, пятьсот, шестьсот джигитов сразу сбежится! - сказал Сапар. - А там мы знаем, что делать… Вот уж снова погуляли бы!

Хамдам приподнял веки, посмотрел на своего джигита и улыбнулся.

Пекарня и склад стояли за базаром в тупичке. Воздух здесь пропах печеным хлебом, а земля вечно была утоптана лошадьми. Чтобы получить хлеб, арбы въезжали во двор, к раскрытым дверям старого амбара. У весов рядом со столиком кладовщика толклись грузчики. Возле стены лежали ящики для переноски буханок.