Александр Воронский - Бурса

Всегда готов он запустить лапищу в самое дорогое, сокровенное, выворотить наизнанку, выставить напоказ, охаять, омерзить. И бурса в этом от Халдея не отстает. Но бурса молода, а Халдей пожил. Бурса вносит даже в это паскудство некую свежесть. Халдей творит злое тупоумно и равнодушно.

Халдей и Тимоха дополняют друг друга. Чинодралы, школьные повытчики, оба они нечистоплотны в простом и подлинном смысле. Эту физическую нечистоплотность они охотно насаждают и распространяют вокруг себя, и бурса не только живет в грязи, в смраде, она эту грязь и этот смрад возвела в достоинство, в чтимое и любимое.

Это Халдеи и Тимохи, это бурса создала особого, нашего родного «демона»: морда тыквой, живот шаром, волосатого, рогожного, мохнатого, поганого, навозного, пропахнувшего псиной, блевотиной. Наш отечественный, грязненький демон!

…Идет последний, четвертый урок… Бурсаки посоловели, охота отдохнуть от двоек, от бурсацкого суемудрия, охота пообедать, а час ползет слизняком. В третьем классе Баргамот еле дотягивает время. С дежурным камчадалы заводят таинственные переговоры, пуская в ход пальцы и иные выразительные телодвижения. Дежурный сначала сопротивляется, потом сдается.

— Василий Васильевич, — говорит он Баргамоту, — у нас составилось новое трио.

Баргамот, большой любитель церковного пения, по виду нехотя спрашивает:

— Ну, и что же?

— Разрешите спеть.

— Это как же на уроке арифметики мы будем заниматься пением? А если услышит смотритель?

— Не услышит. Поставим кого-нибудь у дверей.

— Новое что-нибудь разучили? — осведомляется Баргамот попрежнему словно бы нехотя и даже недовольно.

— Есть новое.

Баргамот словесного разрешения не дает, но закрывает журнал, а уже лучший солист бурсы, первый дискант Песков, задает тон альту Гуслярову и второму дисканту Дьяконову. В руках у них ноты. Поют «Свете тихий» Чайковского, квинтет «Ныне отпущаеши». И опять бурсаки похожи на обыкновенных детей и подростков. Спала с лиц паутина и нет уж ни заплеванного, пыльного класса, ни запаха уборной, ни облезлых, исковерканных парт, ни этого ощебья и отребья, именуемого бурсой… Закрыть глаза и слушать, чтобы жили одни только уши, и думать неизвестно о чем, и жалеть себя и других… Да… иногда это очень нужно человеку!..

Баргамот склонил голову на кафедру и, точно стыдясь за нос свой перед чистыми, звонкими голосами, прикрыл его ладонью, лег грудью на кафедру, ссутулился, плечи беспомощные. Уродливое лицо Баргамота скорбно. Думает Баргамот о том, что ему пятьдесят три года, что единственный у него друг — бакалейщик, что жизненный путь пройден, безрадостен, бесталанен и ничего нет впереди, кроме гробовой доски. Трио поет — «Не уклони сердце мое в словеса лукавствия…» — Ах, сколько сказано за жизнь глупых, ненужных слов, и сколько не сказано слов настоящих о самом главном и важном!.. — «Господи, услыши молитву мою и вопль мой к тебе да приидет!..» — Ни бурсаки, ни даже Баргамот не замечают, что песнопение звучит в стенах бурсы трагически. Ведь большинству этих подростков в лучшем случае уготован путь Баргамота!.. Не легче ли брести по бурсацким тропкам-дорожкам, закрыв лицо руками?..

…Последний звонок к окончанию уроков… Баргамот рассеянно выслушивает молитву, задерживается в дверях:

— Вы… того… не дело это петь на уроке арифметики… Буду налагать взыскания.

Бурсаки слушают его, выпучив глаза, другие хохочут вослед.

«Приходящие» спешат по домам; «казеннокоштные» несутся в Вертеп. Летят сломя голову; в дверях давка, драка, гам, свист, рыканья, ругань. Рассаживаются по столам с грохотом. Добрая дюжина бурсаков несет наказание «столбом без обеда» у колонн. Некоторые без обеда остаются изо дня в день. Тимоха Саврасов, дежурные надзиратели лишают пищи не только за шалости, но и за дурные отметки. Наказуемые вытягиваются, худеют, покрываются чирьями, двойки и единицы приумножаются; зато казне прибыток, впрочем, прибыток сомнительный. Среди бурсаков молва: экономия на обедах и ужинах значительно улучшает пищевое довольствие всего бурсацкого начальства. И правосудие можно соблюсти, и водки напиться!.. Нет нужды, что голодные бурсаки ожесточаются, составляют шайки, грабят кладовые, крадут съестное в городе по лавкам и магазинам…

На обед подают щи с солониной и затхлую пшенную кашу с прогорьклым маслом. Во щах тараканы, черви. Бурсаки глухо урчат. В дальнем конце столовой — звон ножа о тарелку, и тотчас же его дружно и лихо подхватывают. Гром, топот, неистовое звяканье, стук, крики:

— Черви! черви! черви!..

Кривой, скосив плечи, измученный, с отчаянным и злым лицом бегает между столами, стараясь накрыть дебоширов. Куда ему, одноглазому! Дребезжат, стонут в окнах стекла. Бурса рассыпается мелким, дробным бунтом:

— Тараканы! Черви! Тухлые щи! Вонючая говядина!.. Долой!..

Работают вилками, ножами, ложками, ногами, локтями, даже задами, — с упоением, самозабвенно, уже не опасаясь Кривого. Дрожит воздух; звон, лязганье, крики бьются о стены, отскакивают от них, кружатся, рвутся в двери, в потолок.

— Черви! Черви! Черви!..

В разгар дебоша, запыхавшись, врывается Тимоха Саврасов. Грохот затихает: при Тимохе своевольничать боятся. Тимоха нарочито медленно и зловеще двигается между столами, подходит к бурсаку, случайно отмеченному взглядом. Бурсак уткнулся в тарелку. Тимоха дергает его за рукав. Бурсак тяжело поднимается, в руке у него ложка, с нее капают щи.

— Недоволен, стучал?

— Я доволен, я не стучал, — бурчит вопрошаемый, не глядя на Тимоху.

Тимоха притворяется, что не слышал ответа:

— Ты недоволен? Мать христа-ради просила за тебя, в ногах валялась.

«Врешь», — злобно думает бурсак.

— Дома корки сухой нету, а здесь ему щи червивые! Ка-кое благородство!.. Ты у себя-то хлебал когда-нибудь щи с мясом?

— Я хлебал…

Тимоха Саврасов отступает от бурсака на шаг, складывает на животе руки, оглядывает питомца с ног до головы, переводит взор на других бурсаков — полюбуйтесь, мол, на своего приятеля, каков?!

— Не знал я, какие жирные щи ты дома хлебал! Может быть тебе устриц подавали?

Справа угодливый смешок.

— Может быть, рябчиками вас кормить, птичьими язычками, налимьей печонкой?.. Простите, не запаслись. Обождите!.. Вон там… у стеночки… пожалуйте!..

Тимоха толкает бурсака к ближайшей колонне. Бурсак вожделенно взирает на ложку, неохотно кладет ее на стол, вздыхает на всю столовую и, направляясь стать «столбом», больше для порядка бормочет убито и безнадежно:

— Я доволен, я не стучал…

Тимоха рад случаю поучить бурсаков:

— Встать!.. Готовят на ораву, за червяками не углядишь… Да и вообще… Не то оскверняет человека, что входит в уста, а то оскверняет, что из них исходит… Иоанн Креститель питался в пустыне акридами и диким медом…