Александр Воронский - Бурса

…Каким упоительным неистовством, каким чудесным безумием напояет разрушение! Дзинь! Дзинь! Дзинь! — и вместе с этим внутри освобождается безрассудная стихия. Она хлещет горячими, огненными взметами, будто раскалывается стеснительная оболочка и освобожденный человек по-новому сливается с миром. Откуда столько неожиданной силы и сила кажется неисчерпаемой? Ум, чувство подчинены чему-то темному, первородному, между ними нет разлада, все слилось, часть и целое едины. Пан! Все! И уже нет ничего невозможного, все доступно. Мысль претворяется в дело и дело рождает мысль. Зрение обострено, члены делаются легкими, подвижными. Ни опасений, ни страха! Сколько отваги! Восторг потрясает человека! Необычайное ощущение свободы, полная и совершенная непроизвольность! И уже не всплески, а бешеный вихрь кругом и в человеке. Есть непередаваемое мгновение; вселенная, все чувства и помыслы сливаются в одну внепространственную точку и в ней — боль, упоение, нечто яростное и всепоглощающее, пронзительное и ослепительное! Дальше нет ничего и ничего не может быть! Бытие — не бытие, жизнь и смерть в полном слиянии!..

…Первым приходит в себя Главный Начальник: на нем ответственность за оперативные действия тугов-душителей.

— Прячь рогатки! — Витька толкает и дергает нас за рукава, перебегая от одного к другому. На дворе еще никого нет, но вот-вот покажутся бурсаки, сторожа, надзиратели, Тимоха, начнется облава. — Бросай! Изувечу! — Витька подбегает к делаверу и дает ему здоровенного тумака. Мы приходим в себя и, на ходу хороня рогатки, отступаем. Из столовой вываливаются люди, спешит Кривой, он что-то кричит. Мы отступаем к саду помещика Романовского. Витька Богоявленский задерживается на заборе по уговору. — О-го-го, жеребячья порода! О-го-го! — Это он наводит преследователей на ложные предположения. За нами несутся сторожа, но позади и романовский сад, и еще один забор, и еще один сад; мы уже выбрались на набережную и отсюда тихохонько и легохонько возвратились на бурсацкий двор; здесь, где ползком, где крадучись, спустились по темным лестницам в Вертеп Магдалины.

В бурсе уверены: стекла побиты не бурсаками, а всего скорее, учениками ремесленного училища. Такие налеты и раньше производились. Туги-душители тоже не дремали и распускали досужие слушки, отводившие от них подозрения. Один из служителей уверял, будто собственными глазами видел: через забор «сигал» здоровенный парень в овчинном полушубке и в серых валенках. Да, да, не он ли и орал о жеребячьей породе? — Эти и подобные утверждения начальство скрепя сердце принимало: было выбито более полусотни стекол; это походило на погром; злодейство выгоднее свалить на иноплеменников. Тимоха произнес поучение о порче современных светских нравов, питомцы бурсы не должны следовать пагубным примерам. Наоборот, среди общего упадка благочиния и добронравия эти питомцы обязаны стать надежным оплотом смиренномудрия; свет и во тьме светит и тьме его не объять. Туги-душители набожное тимохино слово слушали с видом проникновенным: Витька Богоявленский даже облизывался, между тем Стальное Тело с чугунным гашником тяжко вздыхал и пыхтел, и только у Черной Пантеры лицо по обычаю отливало лукавством и легкомыслием.

— Хорошая речь! — сказал Витька, когда мы после молитвы сходили с лестницы в класс.

— Знаменитая речь, — сказал я в ответ и поглядел Витьке в переносицу.

— Преславная речь, — согласился сзади Стальное Тело.

Забыл упомянуть об одном случае, с первого взгляда незначительном, но с заметными последствиями. Вечером того самого дня, когда мы повышибали стекла, между Главным Начальником и вождем делаверов, Бурым Медведем, произошла в Вертепе размолвка. Прославленный делавер подошел к Начальнику и лениво вымолвил:

— А я тебе, Витька, морду набью!

— Это за что же ты набьешь мне морду?! — с недоумением спросил Главный Начальник, спросил миролюбиво, но на всякий случай воинственно повел плечами.

— А ты зачем вдарил меня ногой, когда я стрелял из рогатки? У меня даже синяк здоровенный вскочил.

Главный Начальник цветисто «обложил» делавера и пожалел, что не переломил ему тогда ребра. Делавер обнаружил на этот раз несвойственную ему строптивость и отвечал Начальнику в решительных выражениях. Распря угрожала членовредительством. В дело пришлось вмешаться Верховному Душителю. Он смирил страсти, но полного успокоения не достиг. Вождь делаверов и гуронов в побоище с Начальником не вступил, но с отменным упорством объявил:

— Вот увидишь, Витька, я тебе сделаю какую-нибудь мерзопакость, лопни мои глаза!..

…Спустя дней десять бурса горела. Занялся один из сараев. Бурсаки ужинали и, когда побросали ложки и выбежали во двор, пламя уже озорно бушевало и страстно изгибалось рыжими космами. Багрово отражаясь на лицах, в зрачках, оно наполняло веселым хмелем; люди делались невольными огнепоклонниками, и было трудно, невозможно отвести взор от этой самой извечной стихии. Для бурсаков пожар являлся непредвиденным праздником. Бурсаки охотно помогали пожарной команде, качали воду, выносили рухлядь, раскидывали бревна и тес. Помогали не потому, что хотели потушить пожар, наоборот, когда пламя перекинулось с сарая на конюшню, бурсаки восхищенно заурчали, — происшествие вносило бодрую и свежую сумятицу. Старик брандмейстер, проспиртованный с головы до пят, хвалил бурсаков за усердие, и даже Тимоха прогундосил нечто поощрительное. Только один Халдей торчал у себя на крыльце истуканом с красными оттопыренными ушами в прожилках.

Я и делавер сошлись у пожарища; хотя тугам-душителям и запрещалось это делать на людях, но исключительность события заставила забыть о предосторожностях. Вождь гуронов, глядя на огонь, вспомнил «Охотников за скальпами»:

— Острый, удушливый дым наполнял пещеру… — А здорово горит: прямо геенна огненная.

— Горит на пять с плюсом…

— Пожалуй, сарай-то не отстоят.

— Пожалуй, не отстоят, — согласился я вполне рассудительно.

Вождь делаверов вдруг раскрыл рот, развесил губы, осклабился и легонько толкнул меня локтем.

— Ты чего? — спросил я с недоумением дакота.

— Ловко, — обронил он, весьма довольный, и опять толкнул меня в бок.

— Ты чего? — переспросил я дакота уже с неудовольствием.

— Ловко! — обронил он опять. — Помолчав, наклонился и прошептал: — А ведь сарай-то, пожалуй, я поджег!..

— Врешь! — протяжно молвил я, ошеломленный.

— Перед ужином собрал в сарае тряпье, облил керосином и подпалил. Смотри, как полыхает! Хорошо полыхает!..

Молчание.

— Зачем же ты поджег сарай?

— Обиделся на Витьку. А он за что вдарил меня каблучищем тогда и посадил синяк? Он будет лупцевать меня куда попало, а я должен терпеть? Я же при тебе дал слово ему припомнить. Я, брат, своему слову верный человек.