Андрей Куторкин - Валдаевы

— Подвинься.

— А-а-а, принесли тебя черти… Где шлялся? У кого был?

— Сама знаешь, у кого ты восемь окон высадила. Хотел обнову тебе к рождеству купить, деньги припас, а теперь на них стекла надо вставлять.

— Так уж и восемь! Всего четыре окна.

— А внутренние стекла?

— Не нужно мне никакой твоей обновы.

Аксинья резко отвернулась к стене.

«Ничем ее не проймешь. — Гурьян вздохнул. — Но ведь не со зла же она… — Оправдывал он жену. — Натерпелась, покуда я в Алове не был. Боится снова одна остаться. Надо бы все толком ей объяснить… Но ведь понимать ничего не хочет!..»

Пришел день Марьи-зажги-снега. Под деревьями и кустами воронками осел снег; запела, убегая с гор, вода, разбудила русалок и водяных, которые сладко спали всю зиму; и те начали посмеиваться над людьми: то здесь, то там провалится под твоей ногой снег, а то вдруг увязнешь чуть ли не до пояса.

Потом пришел день Родиона-ледолома. Словно золотыми ломами, яркими лучами солнце долбило толстое сине-белое одеяло Суры. И до Алова донесся треск и скрежет.

Порыжели дороги.

Вышла из берегов Сура, полилась во все стороны, зашумела, забурлила, закипела. Поплыли по разливу островки с деревьями и кустами, длинные и короткие, кряжистые и тонкие бревна. На волнах качался тесовый домик, вертелась пустая бочка, кружился перевернутый вверх ногами стол, напоминая вертящиеся воробы.

В Васильев день разогрелись завалинки, мусорные ямы и оттаявшие лужайки. С них, как зеленый дым, поднимался пар.

В тот теплый день вылез из своей берлоги медведь и пошел по Той-гриве, мимо ям с талой водой, среди черных дубов и лип, меж березовой пестроты и светлой зелени осинок, побрел вразвалочку, показывая певчим пташкам свою худобу.

В тот же день вернулись в Алово с Ленских приисков братья Бармаловы, Ермолай и Мирон, Евдоким Валдаев и Ефим Отелин. Ни денег, ни золота не привезли с собой. Зато привезли жуткие вести, которые поплыли от избы к избе…

На одном из собраний кружка самообразования Ефим Отелин поведал притихшим кружковцам, как между речками Олекмой и Витимом, впадающими в Лену, в рабочих золотых приисков в начале апреля стреляла воинская команда — каждый четвертый был ранен или убит. И сам он, Ефим Отелин, видел своими глазами это смертоубийство, — едва жив остался. Вместе с сотнями других рабочих, мужчин и женщин, шел Ефим к прокурору жаловаться на незаконные действа начальства. Дошли до Надеждинска, смотрят, а перед ними цепь солдат с винтовками наизготовку. Грянули залпы. Гвалт, крики. Сколько было загублено невинных душ! А за что, про что? За то, что правду свою искали…

Прошла весна, пролетело лето, отжелтела осень, отседела зима. Но не увяла любовь Павла к Палаге, наоборот, крепла год от году, и Павел понимал, что не будет от нее избавления, а с недавних пор начал замечать на себе долгие и теплые Палагины взоры, от которых кругом шла голова и сладко щемило сердце. Как-то встретив ее, спросил, может, во дворе что-нибудь развалилось, не нужно ли поправить. И Палага, не глядя ему в глаза, прошептала, что дело найдется, и не только во дворе… Пусть приходит завтра, но только перед тем как отпустят детей из школы. И не по селу пусть идет, а через лес…

Показалось Павлу, сердце вот-вот выскочит из груди.

Утром, словно на его счастье, мать и жена Настя попросили, чтобы он притащил в избу из погребицы ткацкий стан. Павел принес и установил станок, бабы начали наматывать основу. Теперь его мужской глаз был в избе лишним, и он сказал, что пойдет поохотиться.

Он почти бегом полетел через Ту-гриву к Якшамкиным, через кустарник, с которого, словно белый цвет, срывался серебристый иней.

— Тень, тень, — усердно тенькала птичка, будто радуясь тому, что день становится длиннее. С ней тут же согласилась черная ворона:

— Ма-а-арт!

Из-под ближнего куста выпрыгнул заяц, перебежал дорогу, по которой топал в охотничьих сапогах Павел. Не доходя до Полевого конца, он остановился и отдышался. Вон знакомая зеленая крыша… Во двор можно попасть через снежный бугор. Перелезть его — и во дворе. Никто не увидит.

Но едва дошел до снежной горы, как почему-то вспомнились Великановы, которые когда-то отняли у него лису. Давно это было, а рана на сердце все же не зарубцевалась, хоть и отомстил он тогда… Как обидно было! До слез. А теперь вот сам идет отнимать у друга юности… не лису, нет! — жену! Вернуться? Но ноги сами понесли через оснеженный пригорок, покрытый наледью, — во двор Якшамкиных. Вот и крыльцо. Знакомая дверь. Павел распахнул ее… И когда глаза привыкли после уличного света к домашнему, остолбенел: на лавке, у окна, сидел сам Аристарх Якшамкин.

— Батюшки! Добрый человек!..

Аристарх рванулся к нему, спеленал огромными лапищами. А Павел готов был провалиться со стыда сквозь землю.

— С приездом!

— Благодарствую, добрый человек. У нас тепло: разденься, проходи вперед. Палага сейчас закуску принесет — в погреб пошла. Давненько ушла.

— Откуда ты? — спросил Павел и подумал, что Палага, наверное, все же не в погребе, а ждет на дороге, чтобы предупредить о муже.

— Из-под Вольска. Там в остроге сидел. Царствованию дома Романовых февраля двадцать первого числа этого года исполнилось три сотни лет. Поэтому и отпустили. Ради праздничка. Знамо, не меня одного. Евграф Чувырин не нынче завтра вернется, и Кузьма Шитов припожалует.

— С царем ты, Аристарх Авдеич, помирился, значит?

Аристарх засмеялся и сказал:

— Молодец ты, Павел: раньше всех заявился.

Павел не знал куда себя деть после этих простодушных слов.

— Куда ветры Паланьку утащили? Нет и нет. Не придумаю, чем тебя угостить без нее.

— Вина ведь не пью.

— Ну, со свиданием, чать, можешь рюмочку-другую кукарекнуть.

— Зарок у меня: в рот не беру. Уж я как-нибудь вечерком зайду — посидим, поговорим о том, о сем.

Павел шагал домой сквозь весело насвистывающую поземку.

— Ну, теперь все! — произнес он вслух сам для себя. Но знал, что занозой в сердце вошла эта давняя любовь к Палаге и никому никогда ее оттуда не вырвать — так и будет эта боль до гробовой доски.

Год прошел, другой попятился. Дважды замерзала, дважды ломала свой ледяной панцирь речка Алатырь, младшая сестра Суры. Снова настало лето.

Над Ардатовом дрожало чистое и прозрачное, как озерная соль [28] Мордовское выражение. , голубое небо.

Вениамин Валдаев подпирал двурогими колышками ветки яблонь в саду купца Бугрова.

Хлопнула голубая калитка, и на седой дорожке появилась Вера, дочь хозяина, — красное платье на ней, в руке белый зонтик. Ровно спелая земляничка под ромашкой. Села под сень раскидистой груши. Повела взглядом на Вениамина.