Андрей Куторкин - Валдаевы

Укачав ребенка, Анисья, отходя от колыбели, застегнула ворот и на цыпочках подошла к изголовью мужа, боязливо положила руку на его плечо и ласково спросила:

— Рома, есть не хочешь?

Молча, презрительным движением он стряхнул женину руку, и та повисла, как тряпка.

— Ты чего, Ром?..

— Прочь, блудливая.

Анисья, словно подрубленная, грохнулась на колени, не чуя боли в них, и черный крест, лежащий на полу, как потревоженный паук, обнял ее стройный стан, охваченный белоснежным шушпаном. Устремила она глаза — две бездны горя к божнице и, как осенняя береза листья, стала ронять слова:

— Погублю я свою душу. Господи, ведь сам же видишь, погибаю я совсем не виноватая… За что, за что караешь? Тяжко мне.

Бог был безмолвен. Муж неумолим.

Анисья встала с пола. Безотчетным движением сняла с шеи ожерелье и повесила на деревянный колок в простенке. Слезы, такие же серебристые, как бусины в качающемся ожерелье, побежали по ее лицу.

— Зря время не веди, — с издевочкой сказал Роман.

Анисья хотела подняться с лавки, но будто приросла к ней. Раскачавшись, выпрямилась и подошла к колыбели, подняла полог и поцеловала ребенка в лобик.

— Маковое зернышко мое, ты спишь, не чуешь, как твою маманю жизни, а тебя груди моей лишают. Митенька, прощай, прости меня, прости, мой птенчик. Ласки маминой ты больше не увидишь, сиротиночка. В беде да при невзгоде будешь мне кричать, искать моей защиты, звать меня… Услышу ли тебя, мой крохотный сынуленька?

— Да перестань болтать, назола. Спать ни мне, ни детям не даешь…

— Не любишь?

— Нет, постылая.

Все замерло в Анисье от последних слов. Она как будто задеревенела и, крестясь на образа, пробормотала:

— Оймеца и сына и светама духа. Амень.

— Да ляжешь ты аль нет?

Анисьину дорогу к двери преградила безвольно свисавшая ручонка Борьки, спавшего на скамейке за коником. Анисья осторожно приподняла левой ладонью голову мальчика, а правой рукой сняла с себя нательный крестик и накинула на шею сына, прошептав:

— Благословляю, сынонька. Счастливо жить тебе, мой родненький. Прощай, Грунятка, миленькая дочушка моя. Прощай и ты, Роман. Детей не обижай. Твои они, твои. Перед кончиною не врут. Со свекром не грубила — только для тебя старалась… Из-за черной славы ухожу из жизни. Проводи меня последним взглядом.

— Ты ложись-ка, говорю. Ведь завтра же чем свет вставать нам. Ну?

Роман к жене не повернулся, но подумал, может, впрямь она произнесла последние слова. Но виновата ли она? Отец его поклялся перед смертью, что меж ними не было греха. Прокофий, может, наклепал со зла и зависти. Поди вот размотай теперь злокозненный клубок.

Анисья начала прощаться с тем, к чему привыкла дома.

Поцеловала печное чело, подержалась за ручки заслона, потрогала черены рогачей, кочерги, сковородника, погладила коробок со своим рукодельем, прижалась щекой к столу.

Роман раздраженно прикрикнул:

— Не шлендай по дому, ведьма. Ну?

Анисья всхлипнула и, чтобы не разрыдаться, выбежала, оставив дверь открытой настежь.

На белом от лунного света полу неподвижно чернел крест. На черном от сажи простенке белее казалось ожерелье.

Седела ночь.

Анисья выхватила вожжи, висевшие на стене конюшни, сбросила засов и распахнула заднюю калитку. Слышно было, как на улице смеялась Луша. Где-то посреди села пел парень:

В саду, роняя, словно теплые снежинки, лепестки, белыми облаками ходили яблони в цвету. На их ветвях без умолку гремели соловьи, точно сведенные с ума теплой, месячной и ароматной ночью.

Раздавался Лушин смех и слышалась все та же песня:

Шамкала старая осина на задворках, шептала:

— Што стоишь? Решайся…

Моталась на ветру калитка, скрипела и бормотала:

— Несчастная, себя пожалей!

Лишь когда кончилась песня и затих смех дочери, Анисья перекинула вожжи через нижнюю ветку дерева…

Долго лежал Роман без сна, ворочался с боку на бок, тревожно прислушивался к тишине. И уже не в шутку подумывал — не пойти ли поискать жену да примириться с ней. Неплохая ведь она баба… Но тут услышал легкие шаги. Кому же войти, как не жене? Захотел увериться и проворчал:

— Ну? Жива еще? Не повесилась?

— Коль тебе мешаю, сам повесься.

— Ну и характер у тебя.

— Не нравится?

Роман был рад, что жена вернулась, — теперь ему не надо вставать и идти искать ее. Понимал, что без Анисьи ему было бы худо. Он уже не молод, затевать вторую женитьбу было бы не с руки. Подумал, что жена забралась на печку, и мысленно, уже в дремоте, усмехнулся: знать, холодно на дворе…

И снилось, будто его новое, красивое железное ведро утонуло в колодце. Анисья принесла багор, и он начал искать посудину — да не попадается ведро, будто его и не было. Наконец багор заметно потяжелел. Ведро! Вытащил его Роман, глядит, а оно старое-престарое, съеденное ржавчиной. Бросил обратно в колодец, но тут же догадался, что неладно сделал: снова будет попадаться. Опять опустил багор и вытащил уже другое ведро, но тоже не свое — синее, изрядно за водой походившее. Свое же, как назло, не попадалось…

Разбудил его плач маленького Мити в колыбели.

— Не слышишь, что ли? — рявкнул он, подразумевая жену. — Ну? Уши воском залило?

С печки меж тем слезла заспанная Луша и взяла ребенка на руки.

— Буди мать, — приказал Роман.

— Где спит-то она?

— На печке.

— Сам сперва проснись. Нет ее там.

— Знать, корову доить понесли черти…

— Доенка вон она — на судной лавке лежит…

— Сама-то давно с улицы вернулась? — обеспокоился Роман.

— Ночью.

— Это ты сказала: повесься сам.

— Я. А чего? Не по-людски спросил… Так и ответила.

«Уж больно голосом схожи…» Роман начал свертывать «козью ножку», вздохнул облегченно, когда в сенях послышались шаги, но вошла не Анисья, а бедная Марфа Нужаева, сказала:

— Выйди-ка, несчастный, на свои задворки…

Задрожали у Романа руки — посыпался на пол табак.

— Маманя! — позвал проснувшийся Борька. — Где ты? Ма-ам!

По случаю редкостного происшествия на Романовы задворки повалило много народу. Все молчали, порой лишь перешептывались. На повесившуюся старались не смотреть: привидится или приснится ночью.

— Смотри-ка, сколько людей собралось, — сказал Гаврюшка Бармалов Купряшке Нужаеву.

— И все дышут, — отозвалась ему чья-то маленькая девочка.

— Кроме одной… самой висельницы, — заметил Емелька Вирясов.