Андрей Куторкин - Валдаевы

На жалованье соборного сторожа можно было жить, но прошлым летом в Алове случился пожар и Чувырины погорели дотла. Пришлось Евграфу выслать родным на новостройку все свои сбережения, занять у знакомых то синенькую, то красненькую. Только к празднику выкрутился из долгов.

…Цигарка догорала; тлеющий табак обжег пальцы, и слабая боль как бы вырвала Евграфа из своего прошлого. Он отбросил окурок, сверкнувший огненной полоской во тьме, тщательно растер его каблуком… Потом поднял с пола узел с одежой и пошел с ним по пути, конец которого никто бы не смог предугадать.

В соборной сторожке теплилась свечка; Калерия сидела за столом, прислушиваясь, нет ли шагов под окнами — ждала мужа, который ушел из дому до обеда, и до сих пор его нет и нет.

На печке посапывали дети — шестилетний Костя, похожий на отца, и дочурка Нина, которой уже девятый годик. Костя уснул со слезами. Весь вечер он мозолил глаза, приставал с вопросами — ему не терпелось узнать про рай и есть ли там деревья, на которых растут пряники и кренделя; а потом так расшалился, что мать отшлепала его. И когда наказала, на соборной колокольне прозвучали колокола, призывающие ко всенощной. Костя, всхлипывая, быстренько вскочил в постель и с головой накрылся одеялом.

Хозяин пришел поздно вечером; в руках — рогожный мешок; начал раскладывать по столу покупки. Чего только нет! — мука, крупа, головка сахара в синей обертке, изюм, конфеты, осьмушка чая с нарисованными на ней китайцами в разноцветной одежде, палочка дрожжей, калач, селедка, сороковушка водки.

«Откуда все это?» — не верила глазам Калерия.

— Деньги где раздобыл?

— Деньги… Гм… Возле собора, значит, площадь мел… А под забором, глядь, это самое… столбяночка валяется… Двадцать пять рубликов!

— Да ну-у-у?! — вскочила просиявшая Калерия. — Услышал-таки бог мои молитвы!

За ужином Евграф выпил половину сороковушки, надкусил селедку с брюха, пососал икорки и начал хвастаться:

— Ну, стряпай завтра, только и делов тебе. Чай, хватит нам по-собачьи маяться, по-человечески пора жить…

— Не больно велику казну нашел, на всю-то жизнь не растянешь.

— Слава тебе господи, хоть и это есть.

Долго ночью не спалось Евграфу, и лишь под утро, допив впотьмах из горлышка сороковушку, задремал. И снилось: бегает за ним разъяренный нагой купец Наумов; бегает и орет вовсю: «Где моя одежда, дейман?!» Обессилел, удирая от него, Евграф, и купец схватил его за руку.

— А-а! Попался!

— Пусти-иии! — возвопил Евграф, размахнулся, ткнул купца кулаком в голое-то пузо. Отцепился тот и покатился колесом…

— Евграф? С ума сошел? Проснись-ка! — растолкала мужа Калерия. — Ногами сучишь, меня колотишь, весь вспотел… Ты чего, а?

— Ведь ненароком я…

— Сон дурной приснился?

— Сон… Кабы сон… Чую, не будет мне на душе покоя. — Евграф вздохнул и сел на постели. — Натворил я, мила моя, не знай что…

И во всем признался Евграф жене: и про то, что сделал вчера, и про сон свой…

— Грех-то какой! — с ужасом сказала она и закрыла лицо ладонями. — Чего ж теперь будет?.. — Жена заплакала. — Зачем ты так?..

— Детишек пожалел.

— Ой ли! Сиротами их оставишь эдак-то… Сходи на исповедь. Откройся владыке.

— Захворал он, слышь. Обедню завтра будет править протопоп. Не по душе он мне. — И, глядя на плачущую Калерию, прибавил: — Ну, будет тебе, будет.

— Послушай ты меня. — Калерия повернулась к нему. — Перед попами и не в таких грехах каются. Не в полицию пойдешь, не дай бог, — к слуге господнему. Сердцу своему облегчение получишь. Про отца Лаврентия никто ничего плохого не говорил. Ты скажи ему, уведоми… мы все выкупим, все возвернем…

И в тот же день, как только отошла в соборе рождественская заутреня, Евграф дождался протопопа — настоятеля собора, отца Лаврентия — богатырского вида человека лет сорока, предстал перед ним и сказал, что желал бы исповедаться.

— Да что так спешно? — снисходительно усмехнулся священник. — Может, в следующий раз?

Но Евграф настаивал, говорил, что исповедоваться ему непременно нужно сейчас, что взял он на душу великий грех, — и теперь вот места себе не находит, мается и страдает.

— Все мы не без грехов, — вздохнул отец Лаврентий, а после исповеди наставнически пожурил Евграфа и потребовал, чтобы тот сдал ключи соборному дьячку: — Надобно проверить, не все ли сундуки ты опростал.

В тот же день вечером, верная уговору, прибежала в соборную сторожку за дровами Еленка Горина.

— Дядь Играф, ты меня помнишь?

— А как же!..

— Мамка сказала: ты — добрый. Она совсем хворая, даже не встает…

Исповеданный, а потому и успокоенный сторож отнес к ней на дом вязанку вдвое больше вчерашней. А возвращаясь, встретил соборного дьячка Еремея — низенького, горбатенького, с заостренным, как будто птичьим, носом и юркими плутоватыми глазками. Еремей насмешливо поклонился ему в пояс:

— Здравствуй, свет наш Евграфушка. Почем нынче дровишки?

— Где мне знать: не покупал, не продавал.

— Сам видел…

— Э, — махнул рукой Евграф, — отнес охапочку одной вдовице.

— А ключи-то от сундуков ты мне отдашь? Намедни отец Лаврентий приказал, чтоб ключи от сундуков у тебя забрать.

Евграф протянул ему связку ключей.

Дьячок сунул ключи в карман, притворно вздохнул, похлопал по плечу Евграфа и сказал:

— Махни рукой, браток, на суету мирскую и пойдем ко мне, обмоем твою душу грешную — друзьями будем…

Домой Евграф вернулся за полночь. В стельку пьяный. Сел на лавку и уронил голову на грудь. Жена хотела раздеть его и уложить в постель, но он с решительным и вроде бы даже не пьяным видом отстранил ее. Сидит, сидит, склонит голову чуть ли не до пола, встрепенется и пробормочет:

— Да-а…

Помолчит-помолчит, да и вскрикнет:

— Да!

Потом с угрозой:

— Да-ааа?!

Так, не раздеваясь, и уснул на лавке.

— Станция «Березай» — кому надо вылезай! — выкрикнул неугомонный говорун в красном нагольном полушубке, выходя из вагона впереди аловцев, доехавших до Симбирска.

Состоятельных пассажиров, ставших седоками, умчали по звонкому гололеду городские извозчики.

Гурьян взглянул на привокзальные большие круглые часы на столбе, похожие на опрокинутое набок лукошко, и заметил:

— Кондуктор правду нам сказал: приехали мы ровно в шесть утра…

Порасспросив у проходящего мимо них носильщика дорогу, аловцы пошли в лениво, словно нехотя пробуждающийся город. Паровоз, домчавший их сюда, глубоко и тяжело вздохнул им вслед.

Вступая в жаркий спор у каждого поворота, три товарища до рассвета проплутали переулками да закоулками пригорода, где вперемешку с приземистыми старыми избушками стояли каменные купеческие лабазы, и вышли на широкую слободскую улицу.