Леонид Леонов - Рассказы и повести

В девять раз чаще, чем сердце труса перед копьем, ударяют ноги Халилева коня. Легкая, впереди него, на лету рожденная, ищет выхода из ущелий коза. И на лбу ее белом гнутые каменные рога трубят о гибели в приподнятые страхом уши.

Тут запела Халилева стрела, в полет срываясь. Так поет, протяжно и унывно, заглушаемая зурна нищего. Тогда раздвинулись ее тревожные ноздри, а взгляд стал тяжел, как вьюк с песком. В ночь, приходящую отовсюду, рванулась пробитым сердцем и упала.

Он поднял глаза, Халиль, и увидел луну.

Медленная, в небе проходила черная верблюдица — ночь. Меж горбов ее качаясь круглых, над кызыловыми дебрями плыла луна. И она была прекрасна, как та, единственная, кото¬рой ты сложил свои месневи.

Мир над тобой, Халиль, — твое сердце истечет любовью. Семнадцать раз зацветали ясмины в лощинах и будили кровь в ноздрях, — ты же не выходил из турбэ, окруженный улемами. Вот ты познал радостные законы солнечного бега и дикую тайну звезд, нависающих дождем, и веселые имена морей, опоясавших твой Херат… Но разве знаешь ты закон и тайну своего сердца? Но разве сказали тебе улемы имя той, которой ты кричишь теперь: — Прекрасна ты… Мужем твоим хочу быть!

Над Хератом кричат муэдзины. Мирных лютней смолкают струны. Тухнет в небе перламутровых раковин игра. Тени, за¬кутанные плотно, спешат по узким улицам к ночлегам.

А вверху, в острой облачной лодке плывет — и не плещут весла — вечер тихий туда, где входы, царящие над светом, сторожит Ризван.

Кричат муэдзины над Хератом.

Ты, когда расстилаешь на плоской кровле коврик для намаза, гляди в небо. В нем развернута звездная книга, а в ней все написано: и когда потухнет звездный щит Симака, и когда в Самарканде умрет Шахрох, и когда лопнет копыто Хюсейнова жеребца, и когда пламепь разотрет твое тело быстрыми ладонями в золу. Ты гляди в небо. Оно тихое и простое, бегущее с востока неустанно. Пусть таким будет сердце у каждого, кто стопы свои направил в хадж.

Ныне, во время эзана, ты стоишь на стене Халилева дворца. Ты глядишь далеко и видишь большие пространства остывающего огня. Теперь ты глядишь ближе, ты видишь прямо перед собой голубую Халилеву чалму. Он сидит на кожаной подушке, а лицо его такое, словно сидит па стреле. Кто уронил круглые алмазы в серые его глаза, кто заставил плакать Халиля?

Вошедший Берамугур, асаф Халиля, говорит: — Чем слезы собирать в рукав, вели созвать мудрых со всех земель, которые под Хератом и глядят на тебя. Спроси у них о том, что печалит тебя, они скажут.

Халиль сказал: — Завтра, едва заря, пусть трубят трубы громче, чем в дни бедствий. Пусть придут ко мне отовсюду. Я буду искать в них. Берамугур сказал: — Да.

Семь глубоких долин до Симурга, семь острых глаз у безумного Иблиса, семь фарсахов орлиных до луны…

В сердце моем, которое истекает любовью, написано: «Ты рождаешься в желтом Мекране, соседнем со страной Зибадж, где каждая лужа в немощеной улице и каждая жемчужина в круглом женском ухе робко отразили бледную ровность твоего лика. И ты падаешь, легкая, как перо райского фазана, на снежные острия Кафских гор. Там спишь. И когда несут тебя над кровлями Херата черные верблюдицы облаков ночных, — кто из тех, чьи пальцы одинаково искусны и в воен¬ной игре и в игре любовной, не отвращал глаз от врага и губ от невесты для тебя? И когда светлеет восток по утрам, какая, луноликая, равна тебе?»

Один, который продавал на улицах черные бусы и бусы синие, сказал другому: — С самого утра гремят сегодня трубы с Халилевых стен. Может быть, умер? Или луристанские собаки пришли с мечом на Самарканд? Или убежал какой-нибудь от веревки? Другой, который предлагал громко с утра до вечера жареный миндаль по два тенке за полную горсть, сказал: — Нет. Но Халиль, да осияет его пути свет пророка, заболел сердцем. Шерифы понесли по всем углам земель фирман Халиля. Давай будем слушать, Так говорили все на площади, и без того шумной по утрам. Кричат с дворцовой кровли Халилевы трубы, и среди них огромная одна. Это она гремела, когда поганый Хулагу раздавил веселый Аламут и зеленую твердыню Дженашека, когда огонь пожирал Сенамарову мечеть, когда тысяченожка укусила Халилева отца, правоверного. Медный голос трубы — в нее дуют семеро, а пятеро подымают вверх — подобен он реву пустыни, когда зимних бурь кривые когти терзают красную ее, неостылую грудь.

Люди бегут услышать. Вот кричит один, с красным лицом: «Слушайте фирман Халиля! Слушайте все фирман Халиля! Всякий, кто сможет излечить падишахово сердце, пусть идет к воротам Халиля. Он платит но двести магрибских динаров за каждое слово, означающее исцеление сердца. Слушайте фирман Халиля…»

Зачем, зачем не знает ухо твое о крике моей души?

Сказал мубарек, написавший золотую книгу: течет в садах пророковых река Тесним, воды ее — сладостный напиток блаженных. Но сладостней двадцати больших кубков Теснима была бы мне капля шербета из уст твоих!

Там, где ты, там снег. Здесь, где я, здесь розы. Ты урони снега высот твоих на мои розовые сады. Пусть увянут под снегом. Пусть только узнает о крике моем ухо твоей души!

Караваны приходили из Тадвана, покуда плакал Халиль. Привез тадванский караван не овечью шерсть и не вьюки с пахучим кардамоном, — трех стариков привез он, которые имели слово к падишаху. Были их носы в уровень с подбородками, от науки стали слепы их глаза.

Из Шифтэ-Абдура трех улемов, знавших про пути в небо, привезли. Чалмы их были из соломенной циновки, а ноги их босы.

Из области Гамедантской, где высится гора Эльвенд, привезли не сандалоцветпую камедь, не камни, которые по ночам освещают любовным огнем ухо харемной рабыни, — привезли трех. Были их бороды сложены впятеро, чтоб не измялись ветрами пустынь в пути.

Белые одежды надели на них, с золотыми зарукавьями. Каждому дали по посоху. На головы им возложили полосатые чалмы, чтобы еще яснее обнажилась мудрость их в глазах народа. Они ехали на белых верблюдах, мюриды в зеленом направляли им путь. И никто не знал, что не мудрость несли они к Халилю, а тяжелое бремя своих седин.

…Урьян, золотых дел мастер в Херате, спросил у того, который стоял рядом: — Кто тот, у которого глаза подобны глазам дикой сайги, и чем знаменит он? Тот, который был кадием в Херате, ответил Урьяну, сто¬явшему рядом: — Это Имадеддин из Багдада. Он семь раз ходил в Каабу разными дорогами. Его зовут Бургали за твердость кожи, не уязвимую даже и копьем. Такая кожа дана ему за святость его. — А этот кто, — одно его ухо равно уху осла, а другое — уху гончей собаки? — Тому имя Фареддин Задэ. Когда Тимур брал Испахан, Фареддин совершил омовение и камень в двенадцать дангов упал на эмира Салтыя, старшего из Тимуровых. Тот же ка¬мень переломил ногу и Тимуру. — А кто тот, которого борода — как хвост павлина? У него нет одного глаза, и он все же сумел выбрать себе самого рос¬лого верблюда и самого красивого мюрида. — Не смейся над ним. То сам Хаджи-Бекташ. Левый глаз ему выклевал священный Хумай! Такие вопросы и ответы слышались на улицах в утро при¬езда стариков. А старики ехали, блестя глазами, как сосуды с драгоценным римским вином, надменные и недвижные, потому что боялись расплескать мудрость, везомую к Халилю.