Леонид Леонов - Рассказы и повести

Старухе подавали в дни родительских поминовений, а летом сама батрачила на покосах и богатых гумнах. В няньки не брали Мавру: дети пугались чудовищной ее гримасы, а беременные за версту обходили при встречах. Такая отверженность ожесточила ее, и когда, огромная и жилистая, проходила деревней, несла, как хоругвь, бесстыдно и напоказ, свое знаменитое в округе уродство. Впрочем, понимая нерушимое право младости попирать старость, старуха постепенно примирялась и с этим, и как бы во исполнение сего закона завелся на Мавриной кровле резвый и гибкий березовый пруток. Ветром занесло малое семя на этот гиблый прах вчерашней жизни, и вот вскудрявился, окреп и потянулся к небу… и это случилось в ту весну, когда, заедино с полыми водами, темная нахлынула на Мавру беда.

Мавра не приметила ее прихода; потому и страшился мир Маврина сглаза, что остры и зорки были черные ее очи. Но однажды, когда еще таился снег в овражках, озябла Мавра, и взгрустнулось ей о платке. Она поискала и, увидя на лавке, протянула руку взять, но взъерошился платок и цапнул когтем старухин палец. Она устрашенно отдернула руку, еле признавая во враге своем сердитого соседского кота; она ударила кота скалкой, и кот убежал, но не растаяла в ней уже возникшая тревога: в хваленое ее зрение темная просочилась вода. Ночь она промаялась в испарине животного страха, а утром надела лучшую свою юбку и, подоткнув, чтоб не забрызгать грязью, торжественно, как на богомолье, отправилась в больницу за шесть весенних верст.

Талая вода стояла на дорогах, но Мавра терпеливо вынесла и стужу, и двухчасовое ожидание приема. Она была лукава, она верила, что дурашливые лекаря дадут ей взамен недужных глаз молодые и смешливые, как у девочки Мавры, очи. Внушительно кашляя, она вплыла в приемную и села, сплетя руки на коленях. Фельдшерица была простенькая женщина, в белом халате и с грустными глазами; от малокровия у нее падали волосы, но она уже не надеялась, что люди и время вернут ей прежние ее, девичьи, косы. Через дырочку в зеркале она долго разглядывала выпученный Маврин глаз; потом села, так же как и Мавра, складывая руки на коленях. — Капли дашь аль порошок? Я на все согласна… Очень я капли обожаю. — Она с тоской покосилась на промокшие свои полусапожки. — А то и порошок давай! Oкосолапела я совсем без глаз, копейку негде стало достать. Мне бы хоть каменю ворочать, так ведь и к камени без глаз-то не допустят. Мне бы хоть бычиный глазок-то: я на все согласна, пра… — Немедленно поедешь в город, бабушка, там спросишь доктора Гвоздева. Возможно, придется резать тебе глаз… — сказала фельдшерица и встала, чтобы впустить па перевязку тщедушного мужика с разбитою рукой.

«Ишь ты, резать…» — важно подивилась Мавра, и, хотя обидно было ей уходить без капель из больницы, она поняла бесполезность дальнейших упрашиваний. Подвода в город стоила не меньше семи рублей, а идти вслепую пятьдесят верст по распутице не порешилась бы Мавра и в юные свои годы.

Суровая и с почерневшим лицом, Мавра покинула больницу. Из пушистых облачных заслонов прорывалось солнце; юные озими, вчера еще пробрызнувшие из земли, волновали и тешили душу, а ветры гулко катались по полям. Мавре казалось, что и на этот раз она перехитрила мир: она видела, видела и эту благословенную дрожь озимой, и напряженную зыбь на лужах. Она не понимала лишь, что ощущение её было душевным трепетом перед весенним обновлением мира. Она шла уже почти на ощупь и не сбивалась с дороги, путеводимая опытом своих шестидесяти лет.

К полудню заволокся облаками и сумерками этот кратковременный проблеск весны; ветер понес изморось и кислую деревенскую скуку. Печь топить стало незачем: Мавра пожевала хлеба и запила водой. Потом она сидела одна, бездельно отщепляя ногтем лучинки от стола. Все мнился ей в воображении овражек, и в ном бежит непрозрачным ручейком темная вода. Ветер хлопал ставнями, шумел в стекла: весна ломилась в дом. Мавра суеверно пересела на другое место, но тревога не рассеивалась. Тут-то и забежал по церковному делу дьячок, бывший ее жених.

Сидя на лавке и протирая полон рубахи очки, он болтливо распространялся о деревенских новостях, а Мавра коналась в узелках, стоя к нему спиною. Найдя обещанный богу пятак, она села против дьячка и тихо ужаснулась: она видела все вокруг гостя, но на месте самого дьячка сидело на лавке мутное, зловещее пятно. Мавра с волнением протерла глаза, и тогда лиловые запрыгали в пятне огоньки. — Ой, никак, постарел ты, Серега! — невпопад сказала Мавра, вертя глазами всяко, чтобы уловить гостя в поле зрения. — Да и тебя, бабушка, замуж-то теперь уж никто не возьмет! — задиристо вильнул дьячок. Тогда старуха посуровела: — Мрак на меня ползет, Серега! Песня — правда: кому счастье, кому два, а кому ни однова… Лекарша говорит, резать надо мне глаза мои. — Резать нe давайся, — сразу возразил дьячок, — а проси очки. Стекло — оно свет притягивает. Я в очках-то всяку блошку издали вижу. На, примерь! — Так ведь не подойдут поди. Твой глаз серый, аки пепел, а мой — эвось, угольки!.. — Однако она боязливо вскинула на нос дьяковы очки, и хотя еще неразборчивей стал ей мир, Мавра заволновалась. — Ух, стекло какое!.. И тебя вижу, и рубаху твою. — Все же она побоялась назвать цвет дьячковой рубахи.

Возможность спасения через очки развеселила старуху. Ей не сиделось на месте, и, когда дьячок ушел, она пошла во двор взять петуха с нашести. Птица орала и билась крыльями, но Мавра закутала ее в тряпицу, и птица тотчас примирилась со своей холстинной тюрьмой. И оттого, что на дорогах бушевали полые воды, ветры и сумерки, Мавра еще бесстрашней вышла на улицу, держа петуха под мышкой. В полях, еле освещенных скудной полоской заката, рыскал ветер, а к ногам липла грязь; все же, томимая жаждой исцеления, Мавра пол-дороги прошла без передышки. Здесь она присела на жердину, выпавшую из загороды, и враждебно внимала происходившему в мире, а в мире происходила весна. Грохотал воздух, и стонала земля, распираемая весенними соками. И, точно заслышав призывные вопли земли, петух заворочался в своей темнице, но старуха деловито потискала ему шею, и он покорно замолк.

Неприметно для самой себя, она ковырнула землю пальцем; земля была рыхлая и вовсе не ледяная, одинаково пригодная и чтоб сеять в нее зерно, и чтоб рыть в ней могилу. Она уже не волновала Мавру, как прежде, эта весенняя земля, и старуха сама поняла это. Стократно битая судьбой, она подавила в себе отчаянье и двинулась дальше в весенний мрак. Пройдя поле, деревню, да еще два поля, Мавра поднялась на крыльцо фельдшерицына дома и стукнула в дверь. Никто не отозвался ей: тогда она толкнула незапертую дверь и вошла, крепко сжимая в холстине свой беспокойный дар. Воздух в доме стоял лекарственный, духовитый; он вселял веру во всемогущество лекарей, и Мавра лукаво усмехнулась. В комнате играли мальчик и девочка, фельдшерицыны дети, мастеря сады из черепков и еловых прутиков. — Играйте, играйте, детушки… ваша могила еще не близкая! — вместо приветствия сказала старуха, приглядываясь к детям неиспорченным краешком глаза.