Владимир Личутин - Вдова Нюра. Крылатая Серафима. Любостай

Везли на карбасе почту, слышат, чайки орут. Думают, наверное, кто утопнул, дак мертвого выкинуло; подъехали к тому месту, а там кит хвостом качает. Мишка-то Крень и кричит: «Бог нам золото дал». Чайки расклевали зашеек, а пасть у кита — во!

Стали из малопульки стрелять, да разве убьешь. Давай топором рубить; рубили-рубили — устали. А вода прибылая идет, кита стопило, вот-вот уйдет. Завязали веревками голову, думали удержать, а он хвостом качнет и мужиков, как щепину, волочит.

Тогда Мишка в воду, в чем был, из города ехал, так в парадном пиджаке, и кита веревкой заарканил за хвост. Как на оленя накинул.

Привязали к борту, повезли, так карбас-то зверя короче куда, вот сколь кит длиннющий… Мишка-то, помню, как увидал зверя, в воду кинулся, только голова торчит, и кричит: «Ой, бог золото дал!»

Нет кита того давно, съели его, и Хрисанфа вот не стало; и то золото источилось, кануло даром, не принеся Мишке Креню радостных удовольствий; и на последних заморщиненных позвонках, чудом не замытых штормовыми песками, сижу я.

Как странно, что я здесь, а не в Слободе, в разоренной сиротской комнате, где черный креп еще не убран со стола, на котором так недолго стоял гроб. Настасья небось не спит, сидит на улице, на березовом пне, сохраненном у самой двери. Послезавтра ильин день, когда бог кинул в реку льдинку, и темь под вечер смывает кусты. Это здесь, на морском берегу, еще пространственно светел воздух, и лишь на дальних закрайках неба свинцовая стена: оттуда грядет осень…

Сколько сейчас слов во мне, от них тесно. Эта печаль моя — от невысказанных слов, которые плавятся и сгорают в душе, от них и томительно мне. Словно бы зачеркнулось все, что было в эти недавние дни. Но что было-то, что? Но такое ощущение во мне, будто все случилось до той самой полной глубины, в которую окунаются и сгорают двое взаимно любящих. И мне уже не чудится, но верится, Настя, что я знаю тебя давно, может, с самого рождения, и никогда не покидал тебя.

Ничего не было, а я новый, и даже странно, что моя невзрачная кожурина осталась прежней. Я новый, я новый… Перед кем исповедаться мне, перед кем излиться, чтобы верно понятым быть? Словно бы наделенный особым проникающим зрением, глядя в набухшее смирное море, я с болезненным воображением через долгие немые пространства вижу сейчас тебя, Настя, горестно ушедшую в себя; и Серафиму Анатольевну вижу на кровати, сидит она в тонких спортивных штанах, свесив ноги, словно бы подросточек, шевелятся далеко выпирающие лопатки, похожие на отрастающие крылья, да и вся-то она от редкой седой макушки до сухоньких натоптанных пяток вздрагивает, готовая взлететь над постелью.

Есть на миру люди, которых мы не хотим видеть, но они все время крутятся возле и даже умудряются ходить в друзьях. Борис Космынин из таких. Ему всем видом выкажешь свое неудовольствие, а он и ухом не ведет. Является обычно вдруг, когда в голову взбредет, сразу проходом в гостиную, оставляя мокрые рубчатые следы от огромных гамаш: падет в угол дивана, гордо откинув голову и зажав трость меж колен, огладит косую смоляную бороду с редкими седыми прядями, вперит из тонких металлических очочков язвительный взгляд и так застынет на долгие часы, лишь гулко пурхая вечно простуженным горлом. И чего сидит, чего выжидает, какого случая выкарауливает, чего домогается странный незваный гость, словно бы одного домашнего тепла хватает ему, чтобы вполне насладиться жизнью. И отмстить-то, досадить ему нечем, тихому человеку с назойливым взглядом: вскипишь порою, неведомо отчего, наорешь на простейший его вопрос, да тут и устыдишься. Нет, Космынин не приживалка, не нахлебник, что приходит в дом ради горячих штец, ест он крайне мало, отщипывая длинными острыми перстами крохи от ситной горбушки; и не ко всем является он, но к тем лишь, к кому прирос и теперь преследует неотвязно. А нет его неделю — и вдруг заскучаешь: чего-то не хватает возле и как-то скушно становится жить. Космынин из той породы людей, кто знает все, кого можно встретить в самых неожиданных местах: он сидит обычно в углу кафе, в сутемках, сжатый стенами, за бутылкой сельтерской, пускающей плавные пузырьки, и вглядывается с назойливой пристрастностью, переводя взгляд от столика к столику, отчего человек, прежде не знавший Космынина, будет чувствовать себя в постоянном стеснении, словно в одежде обнаружился досадный промах. Космынин — наша тень, он тот самый несчастливый человек, неудачник редкого разряда, который, собственно, нисколько не страдает от своего несчастия, но, напротив, живет им. Именно Космынин предложил мне этот сюжет и в подробностях описал историю своего друга Бурнашова, которою я вдруг по истечении времени увлекся, и мне оставалось лишь складно записать ее. Но удивительным образом я и тут не смог освободиться от Космынина, нашей тени, выходца из того пугающего стана неудачников, откуда мы случайно и с таким трудом бежали, но куда так легко вернуться уже навсегда.

Только однажды я побывал у Космынина в гостях. Занимает он две комнаты в коммуналке, на всем житье его лежит след запустения, словно бы этот человек лишь на мгновение явился в квартиру после долгого отсутствия, безразлично огляделся вокруг, устало присел и сейчас снова готов бежать неведомо куда. Мебель, когда-то добротная и стильная, носила на себе тот же след неотвратимого разрушения: стулья скособочились, и на них было опасно присесть, если ты опускался в плоское креслице, то подлокотники с нервным стуком падали на пол, длинная узкая кушетка стояла на кирпичах, обернутых газетой, паркетный дубовый пол с вязью старинного узора скрипел и вздыхал при каждом шаге.

Зазывал он меня давно, но как-то нерешительно, с пугливостью в голосе, словно боялся, что я действительно появлюсь в его тайном житье, и каждый раз он добавлял в телефонном разговоре, дескать, дай времени приготовиться по-настоящему к дорогому гостю, а как кликну клич, так и приезжай, не откажи. Наконец тот давножданный день наступил, и с бутылкой водки я переступил порог Космынина. Меня и жену ждали на столе три отварные картофелины и разделанная селедка с бумажным цветком, засунутым в пасть. Супруга и хозяин пить отказались, я же поднял стопку за здравие, выпил в одиночеству и отправился в соседнюю комнату слушать пластинки. И никакого тебе праздника чрева, никакого пиршества плоти, лишь скудная выть, как в заштатной обнищавшей монастырской трапезной. Потом Космынин подвел меня к полке, где стояли пять томов его стихов в тисненом переплете собственной работы, на лучшей финской бумаге, — «поэзии будущего», терпеливо ждущей своего издателя. «Это литература будущего, — сказал Космынин без тени смущения, прожигая меня сквозь очки, и неистовство, похожее на безумие, просверкнуло в зрачках. А может, лишь почудилось мне? — Когда все большие умрут, — добавил он, — тогда я займу их место. Я готовлю себя к этому дню».