Владимир Личутин - Вдова Нюра. Крылатая Серафима. Любостай

Бурнашов невольно залюбовался девушкой. Ох ты, кот-котень, тайно пожурил себя. Берегись, Бурнашов, у пропасти стоишь.

— Вот возьму за котыни тебя и надеру, наволочу попересьну, чтобы людей не изводила, давала жить.

— Ой, за котыни, ой, за котыни надеру! За волосье, что ли? — залилась Лизанька, ей нравилось повторять уже полузабытый родной говор: кровные сердечные слова, впитанные с кровью, уже казались чужими, странными и от того полными забавы, искуса и новых значений. Как бы с чужой стороны прибыла в Русь на излете лет, начисто перезабыв прежнюю жизнь. — А и то котыни, три волосины в шесть рядов. Лысину ладошкой не прикрыть. Оплешивею, Веня, так кто меня, страхолюдину, замуж тогда возьмет?

Лизе вроде бы нравилось издеваться, надсмехаться над собою, но меж тем девушка ревниво наблюдала, с каким чувством откликаются на ее речи путники. Но они лишь смеялись легко, без желчи и неприязни, никто не хотел досадить, никто не укалывал, каждый утык был сказан с легкой душою, и Лиза тоже не обижалась. И то, что она не вставала в позу, тоже облегчало застолье, настраивало на дурашливость. Мужики беспричинно громко хохотали, так, что дребезжали стекла, худо обмазанные пластилином, и Лиза тоже заливалась тонехонько, забыв про недавние слезы. Она была воистину прелестна, и Бурнашов, любуясь, не сводил с девушки взгляда, завидовал тому, неведомому, кто владеет ее сердцем. Лиза же часто, будто случайно, взглядывала на Бурнашова мерцающими прозрачными глазами, и что-то призывное, завлекающее промелькивало в них. Всплеск сполоха, случайная искра, отражение от керосиновой лампешки? Игривая шутка взбалмошного сердца иль девичий кураж? Как ни молода, но, наверное, женщина? А любой женщине всегда хочется игры, пусть и необязательной, только бы польстить себе и утешиться собственной неотразимостью, легким необязательным флиртом, разогревающим кровь. Позвала бы, остался тут с нею навсегда, ей-ей. Что мне терять? Куда стремиться, кто ждет меня в иных краях? Ты так мечтал поселиться на земле, Алексей Бурнашов. Вот и случай в руки. Будешь жить посреди леса, гонять зверя, рубить дрова, моститься ночью на узком скрипучем ложе, обласкивая молодую женщину возле себя долгим прикосновением руки, подтыкивая тряпичной окуткой с боков, чтобы не ознобило супружницу студеной ночью. Ты столько раз ожегся, Бурнашов, и неуж не пошло в науку?

Бурнашов неведомо на кого озлился, поднялся со скамьи и, торопливо одеваясь, пробурчал: «Пожалуй, пойду погуляю». Лиза оставила слова спутника без внимания, словно и не слышала их, но Бурнашов медлил у двери. «Что-то душно. Сердце жмет», — сказала вдруг Лиза и потянулась за фуфайкой. Бурнашов молча вышел, подождал девушку. Трава заиндевела и похрустывала под ногами, на реке плескались хариусы, и на темной воде расходились белые круги. Обволакивающая тишина стояла, Бурнашов почувствовал себя непривычно одиноким под плотным небесным куполом и был необычайно признателен девушке. Ему стало грустно и покойно, вино скоро выветрилось из головы, и каждый ночной звук тревожно отдавался в сердце. Бурнашов чувствовал себя снова молодым, ему хотелось любить и быть любимым. Вся внешняя, такая суетливая жизнь стерлась, будто и не было ее, страсти, которыми еще вчера жил Бурнашов, показались никчемными, и со всей остротой представилось Алексею Федоровичу, что все пропало на свете, отлетело в неведомый мир, кроме этого черного половодья лесов, вскриков канюка и резкого семужьего всплеска на перекате. И вдруг дрожь, неумолимая, мелкая, высыпала на спине, ознобило грудь, и к стыду своему Бурнашов понял, что колотит его от юношеского полузабытого возбуждения. Он торопясь ступил в лодку, положил на борта разделочную доску. Лиза примостилась возле, она была как в полусне. Сказала с хрипотцою, заглатывая слова, будто боялась расплакаться:

— Вы думаете, я болтушка? Я обычно нема как рыба.

— Нет, вы прекрасны, — задушевно откликнулся Бурнашов. Он говорил полуотвернувшись, боясь выдать неумолимую телесную дрожь. — Почему вы одна? — спросил он неискренне, сам себя презирая за предчувствие, которым жил последние полчаса, за то, что он, в сущности, холоден душою и никогда более не полюбит никого. — В ваши годы пора бы иметь дюжину детей, а вы мешкаете. Страна нуждается в героических матерях.

— Я и хочу их иметь, да не удается. Но я не хочу жить с нелюбимым. Страшно жить с таким, только чтобы детей наплодить! Я хочу жить с любимым. Я любви так хочу. Но что я могу поделать, если такая невезучая. Я неуверена в себе, я совсем нерешительная, и это меня губит. У меня был один мальчик, очень похож на вас. Он так же все время улыбался и был такой ласковый. Рыжие усики, так любил целоваться, нежный такой. Он говорил: скажи лишь «да», и я твой навсегда. А я любила другого, мы должны были расписаться… Он и после приезжал, а я уж все, выгорело во мне. Как пепел. И пожалела тогда, что ласковому отказала. Он так нежно целовал. Вы думаете, наверное, что я ветреная?

— Да нет, — Бурнашов пожал плечами, снова повергнутый ее простотой. — Я так не думаю.

— Пошто у меня не так, как у всех? Сначала все ладно, а после наперекосяк. Из меня бы вышла, наверное, прекрасная любовница. Я так думаю порой. Может, любовницами рождаются, тогда и нечего семью сочинять, правда?

— Ты брось ерундить, Лизавета! — нарочито грубо оборвал Бурнашов. Беспомощный какой-то и жалкий, стыдясь своего непослушного тела, он вдруг робко подхватил Лизину острую ладошку и поцеловал твердые ледяные персты. Все текло, как в старинных, давно читанных романах. Если люди слеплены так похоже, что нового я могу написать при своем крошечном даре? — подумал Бурнашов. Тело его дрожало, а душа была трезва, взгляд холоден и цепок. Он подмечал каждую мелочь, и собственная рассудочность была противна Бурнашову. Девушка вскинула огромные, залитые тьмой глаза, в них было детское, допрашивающее и вместе с тем суровое. Как солжешь пред этим взглядом? Сразу язва на лице выльется, и всякий прохожий увидит, что ты мечен любостаем. Каждая жилка дрожала от грустной любви, но Бурнашов не мог освободиться от соглядатая, что жил в нем и преследовал неотступно. Ему казалось, что он вымаливает каплю чувства у Лизы как подачку, и собственная униженность лишь растравливала самолюбие. — Не смотрите же на меня, как прокурор! — вскричал Бурнашов. — Не судите меня, что вы меня судите? Я, может быть, сам себе противен. Я стар, жалок и одинок. Я на двадцать лет старше вас. Я почти прожил вечность, от меня пахнет могилой.

— И это вы серьезно? Вы такой человек, вы не обманываете меня? Вы видите во мне что-то особенное? Вы что-то разглядели во мне? А знаете, я обыкновенная клуша, серая курочка. Вы во мне скоро разочаруетесь. Вот скажите, что вы во мне нашли? — повторяла скороговоркою, как в бреду.