Ахмедхан Абу-Бакар - Избранное. Том 2

Единственное, что омрачало радость Рабият, — она выходит замуж без согласия сына. Но братья ей сказали, что и это не ее забота! Обещали сами уладить с племянником, когда тот вернется домой.

Позже Хасбулат и Рабият переехали на хутор Кара-Махи, где совсем не было учителей, потому что все ушли на фронт. Там они остались жить и после войны.

Десять дней искала Сибхат Карчига газету, о которой говорил Хасбулат. Потом, отчаявшись, поехала в аул Карацани с очередным солдатским треугольником. Но в ауле ей объяснили, что адресат уже давно переехал на хутор Кара-Махи. Неутомимая Сибхат поехала туда и с удивлением узнала, что человек, которого она ищет, не кто иной, как Хасбулат!..

Встретили ее Хасбулат и Рабият как хорошую знакомую, обрадовались, расспрашивали о здоровье и о том, удалось ли ей найти газету. Но когда узнали, что она привезла письмо от Хартума, адресованное Хасбулату, — чуть не потеряли дар речи.

— Как же это ты раньше не сказала? — опомнилась Рабият и посмотрела на Хасбулата, который держал в одной руке солдатский треугольник, а другой рукой поправлял очки.

— Откуда ж я знала…

Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.

— Ну открой же, читай, что пишет наш сын! — не выдержала Рабият. — А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может же быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!

«Нет, Рабият, такого не может быть, ведь — прошло тридцать с лишним лет!» — в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.

Он осторожно развернул две мелко исписанные тетрадные страницы и начал читать:

— «Здравствуй, учитель мой!

Я все вспоминаю тебя и думаю о тебе. Ведь ты был первым, которому я доверил свою тайну, и твои добрые слова вдохнули в меня сто новых жизней, одну прекрасней другой. Ты помог мне увидеть из маленького окна горской сакли весь мир людей, с его сложностью и несовершенством. А здесь я вижу каждый день две грани мира: ночь и день, тень и свет, зло и добро, падение и взлет. Мне недосуг здесь писать стихи. Но, учитель мой, я ничуть не сожалею об этом. Пусть я не стал поэтом, но я боец за справедливое, за великое наше дело. И я учусь смело смотреть смерти в глаза…

Готовимся к штурму, седьмому по счету, высоты, похожей на ту высоту, на которой стоит наша школа. Где ты сейчас, учитель мой, ты, который, грея у маленькой печи свои озябшие руки, читал нам Некрасова, Лермонтова, Маяковского? Ты назвал меня поэтом, когда я осмелился прочитать свои несовершенные стихи. Поэтом, может, я пока и не стал, но честным солдатом я могу сегодня назвать себя, а это труднее. Вспоминаю я стихи Батырая:

Скажу тебе правду, учитель мой. Я был несправедлив к тебе. Я даже собирался тебя убить. Да, да, чистая случайность помешала этому! Но я храню благодарность этой великой случайности. Я понял и понимаю теперь всем существом своим, что тот, кто любит поэзию, не может быть дурным человеком. Я понял, что я был несправедлив и к тебе, и к своей матери. Как я жалею об этом теперь! Ты любил и любишь мою мать, и за это я хотел убить тебя. Какой же я был глупец, желая смерти своему, хорошему, родному человеку… Убивать надо фашистов, чтобы не померкло наше солнце в небе. И я это делаю здесь, на войне…

Я тебя прошу, учитель, не дай моей бедной матери остаться одинокой. Короткое у нее было счастье. Так возврати ты ей радость, ощущение жизни. Я надеюсь встретить вас вместе, когда вернусь домой!

Прости меня. Обнимаю тебя, мой учитель.

Твой

— Ну вот и все… — Старик отвернулся и вытер слезы. — Сынок, спасибо тебе!

Прижала к груди Рабият письмо сына и ушла в другую комнату.

— Хартум, — заплакала она, — родной мой Хартум…

Ливинд — судья. Помните Ливинда? Да, да, того самого босяка и сироту. Отца у него вовсе не было, а мать умерла от сыпного тифа в сорок третьем году. Помните, он спал, свернувшись клубком, как волчонок в норе, зарывшись в лохмотья, в сторожке? Помните, все убегал из детского дома, и ловили его в разных аулах и вновь водворяли в детдом. Это из-за него люди получали выговоры и проводили ночи без сна. В детском доме его кормили, смывали с него грязь, одевали, обували, укладывали в чистую постель, а ему все это не нравилось, и он убегал. И если бы только сам, куда ни шло, но он увлекал за собой на «волю» и других ребят. Помните, как он с двумя другими сорванцами в базарные дни гастролировал по аулам? Они плясали и по канату ходили, зарабатывая себе на хлеб, и люди говорили о них как о пехлеванах-канатоходцах. А кто кур воровал, картошку из больничного огорода? Он, этот самый Ливинд. Да, у каждого ущелья есть своя вершина…

И все же покорили его воспитатели, вернули навсегда в детский дом, который он наконец назвал родным домом. Здесь он вступил в комсомол, стал пионервожатым, здесь кончил десять классов, первым решил трудную задачу на экзамене на аттестат зрелости. Отсюда рекомендовали его в вуз.

Ливинд окончил юридический факультет Ростовского университета, семьей обзавелся… Наш советский строй сделал из сироты человека и доверил ему власть.

Еще какую власть — народный судья в районе, шутка ли! Когда-то давно говорили: «Ну-ка, Ливинд, спляши, ну-ка, Ливинд, лови морковку, эх, сирота ты чумазая!» А теперь что говорят, вы только послушайте: «Ассаламу алейкум, дорогой Ливинд, как здоровье, как семья, как ты спал ночью?», «Это же наш Ливинд, наш судья, добрый человек, справедливый человек», «Кому справедливый, а кому нет, дьявол, а не судья»… Неправда, он наш, он добрый человек! И люди говорят о нем с уважением, кланяются при встрече, считают честью пожать его руку.

А вы думаете, это легкая работа — быть судьей в районе? Да вы спросите самого Ливинда. Это дьявольски трудная работа! Для всех хорошим не будешь, суд есть суд. И не сразу рассудишь правильно, бывают и здесь издержки, ошибки…

Устал сегодня Ливинд. С самого утра в суде, разбирал одно нелепое и очень неприятное дело. И вот сидит он в своем кабинете, охватив голову руками, а голова гудит, будто электробритва приставлена к виску.

Какой-то там зернопогрузчик, присоединенный неумело и без надлежащей изоляции, без укрытия и заземления, к высоковольтной линии. И неплохой рабочий Магомедов, отец троих детей, который должен был почему-то толкать взад и вперед этот зернопогрузчик. И провод под железными колесами этой машины… От трения обнажился провод, коснулся железных колес, и человек погиб. Был человек, со своими надеждами, думами, были у него любимая жена и трое детей, желал наверняка вырастить их настоящими людьми — и вот такое негаданное несчастье!.. Разве кто думал, разве кто хотел, чтоб такое случилось? А кто-то виноват, да, да, кто-то должен отвечать перед судом. И нашли: директор совхоза, это он не обеспечил меры безопасности. Но где написано, что в таких случаях надо требовать от директора совхоза, а что — от главного инженера или бригадира? Директор признает: моя халатность, моя вина. Он не отказывается от ответственности.