Юрий Рытхэу - Голубые песцы: Повести и рассказы

— Уже весна, — ответил Кавав и прыгнул с тороса на снег.

Здесь, у моря, особенно отчётливо слышались праздничные звуки. Со стороны полярной станции доносились вздохи гармошки. Из яранг вырывались пение и удары бубнов.

Мы вернулись в интернат, проследили, чтобы ужин прошёл тихо, помогли тёте Паше накормить и уложить малышей и вышли на улицу.

Праздничные звуки замирали. Солнце закатывалось за обледенелый синий торос. Подул ветерок и расправил поникшие флаги.

Не доходя до школы, мы свернули на лагуну, чтобы не встретиться с возвращающимися с праздничного ужина учителями.

— Вот и кончился Первомай, — сказал я, обметая снег с валенок.

— В Москве, наверное, салют будет… — вздохнул Игорь.

— А как ты думаешь? Вчера вон какая сводка была! Сколько городов взяли! — Кавав пристально посмотрел на Игоря и добавил: — Понимать надо — праздник трудящихся всего мира. Сейчас у нас одиннадцатый час, а в Москве ещё второй…

Вдруг чёрные глаза Кавава настороженно прищурились. Подвижное смуглое лицо замерло. Он поднял руку, прислушиваясь.

Не успели мы сообразить, в чём, собственно, дело, как Кавав, оттолкнув меня с дороги, бросился в интернат. Мы кинулись за ним.

Дверь в комнату Любови Ивановны была открыта, и мы сразу увидели, как Кавав тащит через порог вяло сопротивляющегося человека, в котором мы с удивлением узнали нашего физрука. Распахнув ногою дверь на улицу, Кавав поднял на своих сильных руках щуплое тело физрука и с размаху сунул его головой в рыхлый, оттаявший за день снежный сугроб. Физрук беспомощно сучил ногами, тщетно пытаясь выбраться.

— Хватит, — сказал Игорь.

— Я тоже думаю, что довольно, — согласился Кавав и поставил физрука на ноги.

— Я т-тебе покажу! — попытался крикнуть физрук, взмахнул рукой и, не удержавшись на ногах, повалился в снег.

Кавав помог ему подняться, повернул его лицом к учительскому домику и легонько толкнул в спину.

Из комнаты вышла Любовь Ивановна с покрасневшими от слёз глазами. В руках она держала скомканный мокрый платок.

— Кавав! — произнесла она каким-то чужим, слабым голосом. — Спасибо… И идите спать!

Мы заметили, как Кавав рванулся ей навстречу, но остановился, будто наткнувшись на невидимую каменную стену. Голова его наклонилась, взгляд упёрся в носки нарядных торбасов. Он тихо сказал:

— Хорошо, Любовь Ивановна, мы идём спать. В интернате всё в порядке, мы выполнили вашу просьбу.

Любовь Ивановна ничего не ответила. Она молча пропустила нас мимо себя. Я жёстко взглянул ей в глаза, обиженный за друга. На её ресницах дрожали слезинки, а взгляд, которым она провожала согнутую спину Кавава, был полон любви и благодарности. Я не умел тогда читать в глазах человека и сейчас не похвастаюсь этим, но это было именно так.

Ранней весной Любовь Ивановна возвращалась в родной Ленинград.

Надо было пройти километров пять по припаю до гидрографического судна «Темп», пришвартовавшегося против мыса Дежнёва.

Кавав нёс чемоданчик, а мы шли налегке.

Солнце растопило снег, образовав обширные озёра. Кое-где виднелись промоины, глядевшие чёрным оком в океанскую глубину.

Солнце пекло нам в затылок, впереди шагали наши длинноногие тени. Берег уходил всё дальше и дальше, глуше становился весенний шум водопада, недавно пробудившегося после долгого зимнего сна.

— Мачты! — весело крикнула Любовь Ивановна.

«Темп» стоял на ледовом якоре. Это был совсем не тот «Темп», который мы привыкли видеть, а настоящий корабль. Должно быть, он только что вышел из ремонта. Корпус был выкрашен в светлую краску, на палубе всё блестело. Но мы знали, что свой праздничный, нарядный вид корабль потеряет скоро — льды прочертят корпус до красного сурика, солёные ветры съедят блеск его медных поручней.

На капитанском мостике стоял знакомый всем чукчам побережья капитан Пай. С борта на лёд был перекинут трап.

Любовь Ивановна крепко пожала каждому руку.

— Ребята, большое спасибо, что проводили меня. Будете в Ленинграде — навестите.

Она схватила чемодан и встала на трап. Потом вдруг сбежала обратно на лёд и подошла к Кававу.

— Спасибо тебе, Кавав. Ты мне много помогал… — Она взяла обеими ладонями голову парня и поцеловала его в губы.

— Любовь Ивановна, — сказал дрогнувшим голосом Кавав. — Если когда-нибудь мне придётся полюбить, я полюблю такую, как вы.

— Спасибо, — сказала Любовь Ивановна и медленно поднялась на борт корабля.

Что-то случилось в эту зиму не только с Кававом, но и с нами, потому что слова, которые он сказал Любови Ивановне, во всякое другое время показались бы нам смешными, а сейчас не вызвали у нас желания ни усмехнуться, ни пошутить… Только очень взгрустнулось в этот яркий солнечный день, но вся наша грусть была пронизана горячими лучами светлой весны, надеждой на будущие встречи.

На обратном пути в селение мы поднялись на самый высокий айсберг. С его высоты увидели уходящий к Берингову проливу «Темп». Мы стояли на льдине, пока корабль не скрылся за тёмной громадой мыса Дежнёва.

Ярким светом одновременно вспыхнула электрические лампочки во всех номерах гостиницы аэропорта Мокрово, в коридоре, в умывальной комнате с длинным жестяным желобом вдоль стены, на крыльце, на столбах, обозначающих дорогу к аэродрому. Заискрился ещё не тронутый пешеходами выпавший за ночь снег. Каждая снежинка играла своим светом, отражала собственный луч. С громким морозным скрипом медленно отворилась обитая оленьими шкурами дверь, и на заметённое крыльцо выскочил человек. Пыжиковая шапка была надвинута на самые брови, на руках камусовые рукавицы, а из-под полы длинного зимнего пальто болтались белые завязки кальсон. Человек бросился напрямик к дощатой будке, проваливаясь в глубоком снегу.

Скоро к будке протоптали тропинку, и дверь тамбура уже почти не закрывалась.

Загрохотал железный умывальник, коридор заполнился топотом сапог, глухим стуком мёрзлых валенок и унтов, мягким шарканьем подошв торбасов.

Весь этот шум был настолько привычен Ивану Тыплилыку, что он продолжал сладко похрапывать. Только отвернулся от яркого света лицом к стене.

Кто-то настойчиво тормошил край его одеяла. Тыплилык открыл глаза.

— Послушайте, товарищ!

Над ним стоял розовый заспанный мужчина в розовой пижаме.

Вчера Тыплилык лёг один. Должно быть, мужчина вселился ночью.

— Извините, — сказал он, — не кажется ли вам, что в нашем номере чем-то пахнет?

— Кажется, — ответил Тыплилык, садясь на кровать.

— Я это сразу почуял, — как будто обрадовался розовый мужчина. — Надо сообщить заведующей.

Разговаривая, он тянул носом, как собака.

— Нельзя жить в такой вони. Ведь берут же они деньги за номер. И немалые. Так пусть соответствующим образом и обслуживают. На материке за такие деньги предоставляют люкс.