Павел Нилин - Впервые замужем. Рассказы

— Тем более надо послушать, — потрогал он меня за руку.

А рука у него сильная, крепкая. Нет, еще не старик он.

— Я, правда, слышала, что вы странный человек, Ефим Емельяныч, — уже не могла успокоиться я.

А он опять как бы обрадовался:

— Вот и сейчас правильно вы сказали, именно — Ефим Емельяныч. Запомнили твердо и так вот держитесь. А то вот недавно какой случай был. Прибилась ко мне одна женщина, на взгляд симпатичная и в еще небольших годах, лет этак сорок — сорок два. Но только она выпила со мной четвертинку и сразу, с ходу, начала меня называть «Фимой», как будто я кошка или собака. А потом говорит: «Позволь, Фима, я закурю». — «Нет, — подумал я, — у нас с тобой дело не пойдет, шалава. А мне надо, чтобы дело шло, чтобы она, жена моя, ловила со мной удачу хотя бы до часа моей смерти. И чтобы она понимала — что к чему».

Прошелся по квартире, распахнул все окна, вышел на крыльцо.

— Вот глядите, Тонечка, какое солнышко опять вышло. Красота!

И сказал это так, будто и солнышко его собственное, будто он сам придумал его и только здесь оно сияет первозданно для всеобщего удовольствия.

— Ведь я отчего за эту мою хибарку держусь? — будто спросил меня. — Да оттого, что здесь я сам как бы на своем месте. У меня тут и садик и огород. И — гараж.

— Гараж? — невольно переспросила я.

— А как же? У меня в нем машина. — И засмеялся. — Вы не обращайте внимания на мою ногу. У меня машина, дареная от властей, с ручным управлением.

В этот момент кто-то завозился в дощатом сарайчике недалеко от крыльца, рядом с уборной, выкрашенной в две краски, — черную и малиновую.

— А тут у меня козочка Феня, — показал Ефим Емельянович на сарайчик. Вы творожок сейчас кушали. Это от нее, от Фени. У нее и дочка есть Верочка.

За домиком я увидела маленький садик и крошечный огород.

— Швейцария, — засмеялся Ефим Емельянович. — Недавно доктор знакомый, тоже инвалид, ко мне приезжал. Это он сказал. У тебя, говорит, Ефим, тут полная Швейцария. В небольшом масштабе. А это вот мой гараж…

Гараж показался мне похожим на огромный железный ящик темно-малинового цвета.

— Это флотский сурик, — объяснил Ефим Емельянович. — Такая замечательная краска. Я ею и низ машины прокрасил. Только трудно ее доставать…

И вроде пустяк — разговор о краске, но я как-то по-особенному почувствовала себя, будто он сообщил мне о чем-то, о чем сообщают далеко не всем. Такой у него был тон.

У гаража, вровень с ним стояли два столба, а между ними на большой высоте водопроводная, что ли, труба. И раньше чем я спросила, зачем это, Ефим Емельянович вдруг подпрыгнул и ухватился за эту трубу.

Если б кто-нибудь мне сказал, что человек, которого я видела вчера в этом домике, — страшный, старый, об одной ноге, — может вот такое выделывать на трапеции, я бы никогда не поверила.

— Я ж вам говорил, что я еще в детские годы в цирке толкался, когда беспризорником был, — весело стал рассказывать.

А глаза блестели, дышал тяжело, даже тяжко — и прихватывал себя за грудь, будто хотел утишить сердце.

Мы присели тут же у гаража на скамеечку.

Все маленькое здесь, не новое, но какое-то аккуратненькое, даже, кажется, свежевыкрашенное.

— Еще, словом, в детские годы, — рассказывал, — пристал я к одной цирковой труппе. Смерть как мне хотелось стать циркачом. Ездил я с этой труппой по городам. Чистил конюшни у цирковых лошадей. Делал все, что велели. Потом стали подучивать меня на акробата. И я уже стал кое-что кумекать в этом деле. Даже, можете поверить мне, Тонечка, к четырнадцати годам я уже много что умел. В Ленинграде в цирке меня выпускали с хорошими мастерами. Но в тот год приехали на гастроли, кажется, австрийцы. Посмотрел я на ихних акробатов и — шабаш. Как рукой сняло. Нет, подумал я, это не для меня. До такой высоты, как они, я подняться наверняка не смогу, а толкаться тут на подхвате мне дальше самолюбие не позволит. Нет и нет, подумал я, надо, видно, искать свой хлеб где-то в другом месте. И я в одночасье ушел из цирка. Навсегда. И не жалею. Ни капельки.

«Ох, какой ты самолюбивый. Трудно мне будет с тобой», — подумала я тогда, уже готовая было остаться здесь, если, конечно, он сделает мне предложение. Ведь он же еще не сделал предложение. Но я уже как будто начала привыкать к нему.

И в то же время я вдруг остро заскучала о внуках, о Тамаре и даже о Викторе.

Тут, на скамеечке у гаража, я нечаянно принялась рассказывать Ефиму Емельяновичу и про свою жизнь, про свою родню — в ответ на его рассказы. И про то, как Виктор дома сидит и мечтает сыграть какого-то Улялаева, и о том, как Еремеев к нам приезжал и как мы угощали Юрия Ермолаевича Гвоздецкого. И даже о том, как Виктор вскипел против меня и что из этого получилось.

— Ну это неудивительно, — сказал Ефим Емельянович. — У волка овца навсегда виновата…

— Но Виктор — не волк, — возразила я.

— Но и вы не шибко овца, — засмеялся Ефим Емельянович. И слегка погладил по спине, как бы успокаивая, что было приятно мне. — Про Гвоздецкого я что-то не слыхал, хотя у меня большие знакомства в этом мире. А Еремеев, Еремеев. Погодите, Тонечка. Если это Еремеев Эдуард Алексеевич, так я хорошо знаю его. Он живет в Москве у площади Маяковского, в переулке, у новой жены. Я ему недавно старинную мебель реставрировал. Богатая, редкой красоты мебель ему досталась от родителей новой жены. А Виктора мне сердечно жалко. Это почти что моя история. Я вот так же чуть не заблудился в молодых годах. Надо быстро менять ориентацию, — говорил наш капитан Морозов. Не одно, так другое. Не другое, так третье. Пока не поздно, надо менять ориентацию. Усваиваете, Тонечка?

— Нет, — откровенно призналась я, — не все понятно мне, что вы сказали.

— Сейчас объясню, — пообещал он. — До войны я был буровым мастером. Это дело нравилось мне. И я, можно, пожалуй, так сказать, нравился буровому делу. В войну я довоевался до старшего лейтенанта. И тоже как бы вошел в охоту. Уж воевать так воевать, если, конечно, другого выхода нету. А из госпиталя я выполз еле живой. Но все-таки — живой. Значит, надо было браться за какое-то живое дело. А за какое? Ни в лейтенанты, ни в буровые мастера я уже не годился. Можно было при некоторой пенсии еще торговать пивом, квасом или газетами. Но это было не по мне. Уж если я решил до смерти ловить удачу, так, по-моему, лучше потерять ногу, чем удачу. Тем более ногу я уже к этому моменту потерял. Наверно, на счастье мое, опять же на удачу, встретился мне в эту пору некий старичок Пастухов-Немчинов Александр Иваныч. «Иди, говорит, ко мне в напарники, лейтенант. Будем с тобой дорогую, старинную мебель чинить, реставрировать. Руки, говорит, у тебя есть. Башка на месте. И красоту, я заметил, ты чувствуешь. А нога в нашем деле не так уж до крайности необходима. Люди, говорит, иной раз и без ног чудеса творят». Почти что четыре года работал я вместе с Александром Иванычем, невзирая на его зверский, прямо-таки отвратительный характер. Но зато перед смертью он передал мне весь свой замечательный инструмент и знакомства в научном мире. А также и среди видных артистов, у коих имеется старинная, в том числе, конечно, и мягкая мебель.