Виль Липатов - Шестеро. Капитан «Смелого». Сказание о директоре Прончатове

— Нам больше достанется! — и протянул кружку Свирину.

Тот замотал было головой, но водка была уже в руке, и он опрокинул ее в рот, оглушительно крякнув. Гулин мягко похлопал его по плечу:

— Хорошо тянешь, начальник, из тебя толк будет!

Заблестели глаза у водителей, вспыхнули лица. Веселые сидели они и слушали Гулина, который рассказывал анекдоты. Раскрасневшийся от водки, с распахнутым воротом, с клоком темных волос на лбу, Гулин лихо красив, притягателен. Сашка Замятин так и смотрит ему в рот.

— Прихожу в кинотеатр, — рассказывает Гулин, — проталкиваюсь в толпе и вдруг слышу, кого-то по шее ударили. Кого это, думаю? Оборачиваюсь, оказывается, меня!

Трактористы смеются. Братья Захаренко с набитыми ртами прыскают в сторону, прикрывая рот огромными ручищами. Сашка Замятин закатывается, высоко задрав голову. Раскачивается из стороны в сторону Свирин.

Так проходит полчаса — всем кажется, что они уже давно знакомы, знают друг друга много лет. Шумит над ними высокий сосновый бор, шелестит вершинами, отряхивая на землю мягкие снежинки. Полны ожидания теплые машины — гудят ровно моторами, нацелив фары на север.

— Пора в путь, друзья-товарищи, — сказал Свирин, поднимаясь. — Прошли всего пятнадцать километров… К утру надо попасть в Сосновку. Там отдохнем.

Заметно вечерело. На снегу лежали густые сине-розовые тени, верхушки сосен смыкались на потемневшем небе. Перед головным трактором пролегла светлая полоска света, вспыхнула на снегу, и оказавшийся в ней Калимбеков стал молочно-белым: Свирин включил фары. В небольших вмятинах узкой пешеходной дороги снег просвечивал розовым. И когда вспыхнули фары других машин, наступила ночь.

Тракторы пошли на север.

Калимбеков пел.

Сдвинув на затылок ушанку, цепко ухватившись за рычаги управления, он однообразно покачивал головой и пел высоким, протяжным голосом:

Пропев последние слова: «А любовь Катюша сбережет», он несколько минут чутко прислушивался к гулу мотора и опять тихонько начинал петь все сначала. Машину покачивало, скрипели рессоры, в кабину временами заглядывал свет прожекторов идущего позади трактора, и тогда Калимбеков видел профиль своего соседа Замятина. Парень дремал, полуоткрыв рот; иногда его голова падала вниз, он вздрагивал выпрямляясь. Шапка лезла на лоб, и он поправлял ее расслабленным движением правой руки.

Калимбеков еще раз покосился на соседа, перестал петь:

— Рахим меня звать, слышишь, товарищ?

Замятин улыбнулся сквозь дрему:

— Слышу, дядя Рахим…

— Нравится моя песня? Всю жизнь пою. На фронт ехал — пел, с фронта домой ехал — пел. Жена у меня — Катюша, хорошая жена, друг, товарищ…

По желтоватому скуластому лицу Калимбекова плывут тени, отраженные от фар, и оно то вытягивается, то странно сужается; голос тракториста, глухой, гортанный, без труда перекрывает шум мотора, и Замятину сквозь дрему кажется, что когда-то давно, очень давно он слышал этот голос, но не может вспомнить, где это было, кто говорил так.

— Слышу, дядя Рахим. Вы меня Сашкой зовите, дядя Рахим…

— Хорошее имя Сашка…

Сашка снова забывается в полусне. Впечатления последних дней как кусочки яркой, но непонятной картины: вызов к директору леспромхоза, ласковый отеческий голос этого сурового и молчаливого человека — все неожиданно, непонятно. «Вы хороший тракторист, комсомолец — вам и карты в руки! Получайте командировку, товарищ Замятин!» Затем вызов в райком комсомола, чуть ли не все бюро на местах, испытующие взгляды. И через десять часов — в пути!

— Хорошее имя Сашка, — повторяет Калимбеков. — Случай тебе расскажу… Был на фронте товарищ…

Трактор с грохотом и скрипом проваливается в колдобину, воет мотор, жестью постукивает крышка капота, но это на секунду — Калимбеков плавно повел рычагами, прибавил газу: задрав нос, машина лезет на бугор — надсадный вой поршней ослабевает, снова звучит гортанный голос тракториста. Чудится Сашке жена Калимбекова Катюша, его фронтовой товарищ — Сашкин тезка. Они улыбаются, кивают Сашке, потом превращаются в его школьных товарищей, и Катюша похожа на Нину Звянцеву. Нина грозит пальцем: «Спишь, товарищ, а что впереди, не видишь. Смотри, какая гора!» Сашка открывает глаза и слышит, как говорит Калимбеков:

— Ай-яй, какой гора!

Трактор стоит, высоко задрав мотор. Лучи фар ушли в непроглядную темень февральской ночи, в них плавно кружатся снежинки, звездочками ложатся на ветровое стекло, мотор работает на малых оборотах, и между тактами Сашка слышит шум других машин. Вслед за Калимбековым он выпрыгивает из теплой кабины и проваливается по пояс; зябко, холодно становится Сашке, но только на секунду: привычной раскачкой он высвобождает ноги, прыгает в сторону и, окончательно проснувшись, чувствует, как бодро, свежо становится телу в движении. Он поднимается в гору, к головной машине.

Узкая пешеходная дорожка темной чертой уходит вверх между соснами, освещенными высоко поднятыми лучами фар. Трактористы негромко совещаются. Гулин в расстегнутой на груди телогрейке, из-под которой видна голубая майка, говорит громко:

— На сторону пойдем — сядем, это как пить дать! — Глаза Гулина вспыхивают в свете фар. Он требовательно кричит: — Тащи топор! Эй, кто там, тащи топор!

Только сейчас Сашка видит перед радиатором головного трактора толстое дерево. Темными щупальцами тянутся вверх длинные корни с застывшими комочками земли, глубоко в снежный наст дороги ушло дерево, но трактор, промяв колею, не мог перелезть через него. Сашка видит на коре следы гусениц. «Молодцы! — восхищенно думает он, представляя, как машина почти вертикально ползла на дерево. — Это, верно, Гулин», — продолжает думать Сашка. Старший Захаренко приносит топор. Гулин сбрасывает телогрейку, плюет на ладони.

— Хэк! Хэк! — выдыхает тракторист.

С другой стороны дерева появляется Калимбеков, тоже с топором в руках. Выждав секунду, он заносит топор над головой, и они работают словно кузнецы, поочередно нанося удары.

«Хэк! Тук! Хэк! Тук!» — гремят удары. Мелодично поет сосна.

Сашка, не отрываясь, смотрит на Гулина с завистью, и сожалением, что это не он в одной лыжной куртке, со сдвинутой на затылок шапкой стоит у дерева с топором в руках. Он в такт ударам притоптывает ногой, оглядывается на товарищей — слева от него молча стоит Свирин, рядом, прислонившись к радиатору, замерли братья Захаренко, равнодушно смотрят на работающих, пощелкивая орехи. Свирин скручивает самокрутку, чиркает спичкой — в ее свете видно побледневшее, усталое лицо.

— Чья очередь? — громко кричит Гулин и бросает топор. От него валит пар, по лбу текут крупные капли пота. — Чья очередь, бери топор!