Виль Липатов - Шестеро. Капитан «Смелого». Сказание о директоре Прончатове

— Лево руля! Еще… Еще! Так держать! — слышит Петька капитана. Он скатывает штурвал, и «Смелый», сам «Смелый», послушно поворачивается!

— Так держать!

Сердце рвется из Петькиной груди.

Сквозь тугой напор Чулыма и ветра бежит «Смелый» к Чичка-Юлу. Пенный след за кормой набухает синью, темнеет, маслянится вода. Река к вечеру спокойно и плотно укладывается в земляное ложе, уютно пошевеливается в нем, как усталый человек в кровати. Поблекшее солнце еще висит над зубчатыми тальниками.

На палубе тишина. Предвечерний час на пароходе молчалив и задумчив. Кругом ни домика, ни огонька. Вода и «Смелый» — ничего больше на свете, а темнеющее небо все больше походит на реку, смыкается с ней.

Лодка на вечерней реке — неожиданность. Невесть откуда выныривает она, пересекает реку далеко от парохода; движется медленно — то ли очень велика, то ли перегружена. За лодкой река пылает багрянцем, и от этого не разобрать, обласок ли, завозня ли, а по черточкам взлетающих весел трудно узнать, сколько человек гребет.

— Сено плавят, — говорит Валька Чирков. Только зоркие глаза штурмана могут увидеть груз.

Лодка в воде по самые борта. Капитан теперь отчетливо видит гребцов, надутую ветром синюю рубаху кормчего, белую копну волос гребца. «Совсем мало запаса!»

Капитан переходит к носовому лееру. В это время беловолосый гребец вдруг останавливается, смотрит на «Смелого» и бросает весла. Рулевой машет руками, видимо, кричит что-то, а беловолосый падает на дно лодки и замирает. Сквозь шум машины парохода слышится его тонкий звенящий голос. Еще не сообразив, что может случиться, повинуясь инстинкту, капитан бросается к рубке.

— Стоп! Задний.

Шипит пар. Завалившись на борт, «Смелый» вздрагивает, как от толчка в берег, и эту кутерьму звуков и движений перекрывает протяжный щемящий крик Петьки Передряги.

— О-о-о-о! Пе-еревернулись!

Длинным, неловким, как в замедленном кинофильме, движением поворачивается капитан к лодке и сначала ничего не может понять: вместо нее на волнах покачивается что-то белое, веселое. Потом, вглядевшись, догадывается, что это непросмоленное дно, а рядом с ним вспухают два розовых фонтанчика — барахтаются в ледяной весенней воде люди. Над рекой несется крик:

— По-о-о-о-моги-те-е-е-е!

И с капитаном происходит то, что всегда случается с ним в минуты опасности: время останавливается. Проходят секунды, минуты, а ему кажется — события разворачиваются медленно, словно на ленте, которую осторожно развертывают перед ним. Странное и непонятное это ощущение: у капитана невероятно много времени, чтобы раздумывать, командовать.

— Шлюпку на воду! Чирков, Рыжий, Ли — в шлюпку! — приказывает он.

Летят в Чулым спасательные круги, завизжав блоками, падает шлюпка, прыгают в нее Чирков, Лука, боцман Ли и Петька Передряга.

— Сено, сено спасти! — кричит вслед капитан. Лента разворачивается дальше… С носовой части парохода, вытянувшись свечкой, косой дугой ныряет в Чулым Костя Хохлов. А там, где стоял он, торопливо рвет с себя одежду радистка Нонна Иванкова. В одной шелковой рубашке, стройная, сложив руки ласточкой, летит в пенную волну Нонна. Чулым ласково принимает ее тело, подержав немного, выбрасывает на поверхность. Захлебнувшись водой и холодом, радистка плывет к лодке.

Шлюпка возвращается на пароход, волоча лодку с сеном.

Первой поднимается на борт Нонна Иванкова — посиневшая, съежившаяся. Она на цыпочках пробегает по холодному железному полу и ныряет в радиорубку.

За Ионной выскакивает Костя Хохлов.

— Все в порядке! Пьяных нет!

— Марш переодеваться! — ворчливо говорит капитан, и штурвальный на редкость серьезно кивает головой, соглашаясь, но в это мгновенье он замечает соболезнующий, напряженный взгляд Ивана Захаровича и преображается: кивнув на дверь радиорубки, Костя ядовито говорит:

— Жена-сибирячка, такой, как она, нигде не видал шахтер…

Тяжело отдуваясь, на палубу поднимается старик с мокрой бородой, прилипшей к синей сатиновой рубахе. Он щерит желтые, изъеденные зубы, озирается маленькими, острыми глазками. Став на палубу, старик быстро и мелко крестится. За ним — испуганный, вытаращив глаза — карабкается парень с соломенными волосами. Старик делает шаг, затем, изогнувшись, опускается на палубу. Боцман Ли и Лука подхватывают его.

— В машинное! Обогреть!

— Они из Ковзина, товарищ капитан. Мы их подбросим до места, — докладывает Лука Рыжий.

— Вперед! Полный!

Заметно вечереет. Восточный край неба уже совсем темен; проклюнулась и горит, не мигая, большая светлая звезда — самая ранняя. Чулым окрашен пестро: рядом с пароходом темно-синий, немного дальше — голубоватый, еще дальше — розовый, а на горизонте, там, где круто опадает в воду небо, — бордовый.

Двоится, расплывается Чулым в глазах капитана. Холодная лапа берет за сердце, сжимает. Дымной полосой поднимается и подрагивает река. Звезда полукругом скользит по небу, расплывшись; точно сквозь слезы видит ее капитан. Он поднимает руку к виску, вытирает холодный пот и не чувствует ни пальцев, ни виска. Дрогнув коленями, Борис Зиновеевич садится на скамейку…

Болен капитан «Смелого». Очень болен!

В машинном, где тепло, где ярко светит электричество, в чужом белье и накинутых на плечи матросских бушлатах греются старик и парень. Старик безостановочно трясет головой, руками, пожевывает провалившимся ртом; парень уже освоился, временами удивленно хлопает себя по коленям. «Ах, батюшки! Бывает же!» Потом успокаивается и мигает длинными белыми ресницами.

Против старика и парня полукругом расположились речники. Костя Хохлов с ногами забрался на слесарный верстак и насмешливо наблюдает за спасенными; рядом с ним облокотился на тиски Иван Захарович. Спиридон Уткин на корточках примостился перед стариком. Он вертит из большого куска бумаги козью ножку. Скрутив, протягивает старику:

— Затянись, батя, облегчает…

— Спаси Христос!.. — подрагивает рукой старик. — Пропали бы мы… Спаси Христос, сынки! Время холодное, не дай бог, змей-судорог схватит… Сено опять же при месте…

— Рискованно, батя! — журит Уткин. — Лодку перегрузили! Нельзя так.

— Этто-о-о верно… Сплоховали!

Старик мелко крестится, парень оборачивается к нему, глядит, возится, и кажется со стороны — не будь крестящейся руки, парню стало бы легче, перестал бы подрагивать губами, но рука суетится, и парень молчит.

— С сеном нынче плохо! — раздумывает Уткин. — Я в плаванье ушел, жинке початый прикладок оставил. Не знаю, дотянет ли до новой травы.

— Плохо, сынок, ох, как плохо!.. Тоншает скотина.

Старик уже не крестится, а говорит о сене. Он рассказывает о том, что ковзинские мужики апрелем привозили три машины сена, что на двор пришлось порядочно, но старика обделили, не дали ни клочка, и от этого завелась на дворе нужда. Глазки старика востренько поблескивают.