Виль Липатов - Дом на берегу: очерки

В двенадцатом часу ночи мы с Артемием Семеновичем, распрощавшись с гостями, дружно решили переночевать на сеновале. Ночь вокруг была настоящая, нарымская — глубокая, мелкозвездная, низконебая, безлунная. Самыми крупными «звездами» казались огни на вершинах двух буровых вышек, зажженные для того, чтобы на вышки не натыкались самолеты, которые то и дело пролетали над деревней или поселком — бог знает, как теперь именовала Яю районная власть! Не бакены, а звезды на буровых вышках — вот что произошло за три года, и мы не успели покурить, как над Яей прогремели два реактивных самолета, прожужжал АН-2.

Мы курили, молчали, слушали звуки новой Яи, и думалось мне о том, что я отойду сердцем, когда, вернувшись домой, достану рукопись рассказа и обязательно — клянусь Обью! — доведу его до журнальных страниц. Вот там-то, за письменным столом, я опять войду в избушку бакенщика, хвачу жадными ноздрями запах дегтя, взяв в руки иглицу, помогу Артемию Семеновичу довязать сеть «трехперстку» или сяду на бревнышко, чтобы дождаться появления белоснежного красавца «Козьмы Минина». А сейчас…

— Избушки-то нет! — тихо сказал я, повертываясь к Артемию Семеновичу. — Холмик торчит, а кругом трава да трава…

— Избушка-то, вон она! — неожиданно громко произнес Артемий Семенович и трубкой показал в темноту, где возле знакомого мне сеновала смутно белела небольшая пристройка. — Как электрические бакены поставили, а меня на пенсию послали, так начальствие и говорит: «Бери себе дом-то! Может, чего и сладишь!» Ну и сварганил себе заводишко… Там у меня и столярка, и слесарка, и моторы электрические, и вся рыбачья снасть… Большое удобствие получилось!

Он еще раз взмахнул трубкой, словно погрозил избушке, и залился прежним мальчишеским неудержимым хохотом, покачиваясь из стороны в сторону, как мусульманин на молитве. А над его белой пышной шевелюрой стрекотал шестой вертолет — что-то экстраординарное происходило у геологов!

— Артемий Семенович, — еще тише прежнего спросил я, — а не жалеешь ли ты о том, что избушка во дворе? А Яя?..

И чувствовал я, что раздирает меня тоска и жалость к Артемию Семеновичу, жизнь которого так резко поломала цивилизация, заполонившая Яю в космически короткие сроки. Я глядел на старика, который несколько секунд сидел тихо, неподвижно, переваривая мои слова.

— А чего же, — задумчиво сказал он, — бывает, что и вспомню бакены-то… Ране, конечно, и рыбы в реке водилось поболе… А избушку не жалею. Скучная она была, избушка-то. Вот ты попробуй-ка посиди целым днем бирюком… Я, бывало, до того доходил, что гляжу на ясное небо, а на нем всякая хреновина рисуется. Нет, избушку я не жалею! И за Яю я довольный. Говорят, что она может и городом стать, если нефти поболе найдут…

Трубка вспыхнула ярко, погасла, протянулась над ней сизая полоска дыма и исчезла. Потом на небе что-то вспыхнуло, покатилось, тоже погасло — это упала звезда. Ведь было начало августа, когда по всей России часто падают на землю звезды. А потом по небу пронесся реактивный самолет, и сторожевые огни на нем так помаргивали, что казалось: машина взмахивает огненными крыльями…

Я рассказал эту историю потому, что часто думаю о своей творческой судьбе и судьбе моих коллег — писателей, которых с чьей-то нелегкой руки называют «деревенщиками». Не слишком ли мы порой увлекаемся одинокими избушками, забыв спросить хозяев: нравятся им они или не нравятся?

О рабочем заводе «Текмаш» Георгии Семеновиче Перелыгине можно написать серию очерков. Например, о том, как он добровольцем строил Магнитогорск и построил его; о том, как строил и тоже построил орловский завод «Текмаш», а потом в годы Великой Отечественной войны собственными руками взрывал его. Очень бы драматической получилась сцена, в которой Георгий Семенович тяжелым ломом разбивает те самые уникальные трансформаторы, что были предметом его гордости, как монтажника. Радостным получился бы очерк, рисующий возвращение Георгия Семеновича на родную Орловщину — о том, как он восстанавливал завод, как поднялись новые корпуса, много выше и просторнее прежних.

Отличный, полный бодрости очерк можно было бы написать о послевоенной судьбе Георгия Семеновича — о том, как он был выбран и стал бессменным депутатом райсовета, как поднялся в своей квалификации на большие высоты, как отпраздновал рождение пятого ребенка. Можно было бы рассказать о том, что Георгий Семенович в коллективе родного цеха стал тем самым пожилым рабочим, который есть в каждом цехе и которого молодые за глаза ласково зовут «батей». К «бате» идут за советом, ему подражают, его слова передают из уст в уста. Начальники цехов и даже директора заводов и уважают и побаиваются «батю».

Можно было бы, наконец, рассказывать о том, какую большую общественную работу ведет Георгий Семенович как член исполкома райсовета Железнодорожного района или как председатель цехового комитета профсоюзов (теперь уже бывший) — об этих вечных заботах о судьбе родного завода — быть ему мощнее и краше, — о постоянных тревогах за судьбу некоторых сбившихся с панталыку людей, о борьбе за чистоту человеческих отношений. Можно было бы, наконец… Впрочем, достаточно перечислений! Вместо них хочется рассказать историю не о монтаже кранов и не о депутатской работе Георгия Семеновича, а о яблоках, кровельном железе и цементном растворе.

Говоря о яблоках, кровельном железе и цементном растворе, мы пытаемся скрыть то главное, что стоит за ними, ибо каждому понятно, что яблоки, кровельное железо и цементный раствор — это лишь вторичное, а первичное суть то, что ведет к ним. Иными словами, речь пойдет совсем о другом, хотя будем рассказывать о яблоках, кровельном железе и цементном растворе. Итак…

Когда в Орле цветут яблони, то кажется сверху, что на Оку прилегло белое облако. Недвижно лежит оно, разрезанное синей лентой реки. А в том районе, где живет Георгий Семенович, в белом облаке — самая яркая, самая чистая белизна: «здесь море яблоневых садов.

На рассвете, разбуженный птичьим щебетаньем, грохотом пролетающего самолета и ощущением радости, Георгий Семенович выходит в сад. Останавливается среди буйства и тесности деревьев, щурится, сонно улыбается. Потом вдыхает яблоневый дух полкой грудью и как бы сразу приходит в себя — мир проясняется, становится цветным и резким. Цветут яблони, вишни, груши, ветки тянутся к лицу Георгия Семеновича, и он губами прикасается к прохладному лепестку. Сок сладок, как глубинная колодезная вода. В городе еще тихо, и он слышит тайное дремучее шелестенье деревьев да птичьи голоса… Тихая, привычная и глубокая охватывает его радость. Это не восторг молодости, не ликование зрелости, а та самая радость, которая дается человеку, прожившему такую жизнь, в которой труда и счастья было больше, чем бесцельности и неудач. Эта та самая высокая радость, которую дает человеку чистая совесть.