Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

Наконец он оказался возле банки с гадюкой. Змея была еще жива. Ее раздув­шееся туловище жирной селедкой заполняло всю банку. Головка с вытаращенными глазами и разинутой пастью, продырявив марлю, стояла торчком и мелко-мелко подрагивала.

Проведший треть жизни в деревне и бегавший чуть ли не круглый год босиком, он не боялся ни змей, ни пауков, ни клещей. Никогда он не мучил ни ко­шек, ни собак, ни лягушек. Правда, нередко приходилось видеть, как режут на мясо поросенка или бычка, однако при этом особо не переживал — дело житей­ское, нужное, такое же, как свернуть голову курице или индюку. Но теперь эта молодая сильная гадюка, подыхающая на его глазах неизвестно отчего, вдруг ошеломила его, вызвала не жалость, сострадание, а отвращение, чувство брезгли­вости, как нечто чуждое, враждебное, из иного мира. Как будто не сама земная жизнь взывала к нему с последней отчаянной мольбой о помиловании, а исчадие злых сил билось в попытке прорваться сквозь барьер. И еще одно чувство владело им — жгучее любопытство, прямо-таки жажда узнать, что же это такое, что происходит, почему гибнет живность? Жажда эта была столь сильна, что даже вызывала тошноту.

Мысль его, помимо его воли, заработала в единственном направлении — что бы такое придумать, что бы такое изобрести, чтобы выяснить, что же происходит с этими тварями, что их губит? Еще в городе на малых моделях он проверял плазменную струю — заметного излучения там не было. Здесь же... здесь могло появиться... Ему не хватало знаний вообще и по физике в частности. Он плохо представлял себе, что происходит в ускоряющейся струе плазмы высокой темпе­ратуры в поле высоковольтного электрического разряда да еще с магнитными вихрями,— проводил ли кто-нибудь когда-нибудь такие расчеты, он не знал, а математической подготовки, чтобы самому провести расчеты, ему явно недоста­вало. Другой на его месте выключил бы установку, поехал бы в город, обложился книгами и через месяц-два вернулся бы с полным пониманием, того, что тут происходит. Но он был бы не он, если бы сделал именно так! Да и кто сказал, что великие открытия делаются осторожными педантами?! Насколько ему известно, почти все значительное, что было открыто в физике за последние три столетия, было открыто импульсивно, случайно, порой с риском для жизни, как, например, излучение урана и радия. А отчаянные эксперименты Рихмана, сподвижника Ломоносова: не сробел мужик замахнуться на самое грозное атмосферное явле­ние — молнию! И поймал-таки, хотя и поплатился за это жизнью. А супруги Кюри — Пьер и Мария Склодовская — знали, что излучение чрезвычайно опас­но, но все равно продолжали опыты! Мария Склодовская погибла от лейкемии... А физики-атомники нашего века — им несть числа! — шли на ощупь, складыва­ли вручную штабеля из урановых брусочков, беря на себя первые незримые удары цепных реакций; любовались невиданными свечениями и потом слепли, обжигали руки альфа-частицами, травились коварными сублиматами, плутони­ем, ртутью, фтором, бериллием,— шли, теряя самых лучших, самых отважных, приобретая крупицы знаний, которые и составляли смысл их поиска, борьбы и страданий... Конечно, жизнь человека бесценна, ее нельзя «разменивать» на какие угодно важные открытия и научные подвиги, но только, по его, Николая, мнению, жизнь хороша еще и тем, что в какой-то момент может явиться послед­ним, самым веским аргументом, самым веским доказательством, самым крупным козырем, и человек может поставить ее на карту. Во всяком случае, свою жизнь он поставил бы...

Его осенило: сейчас они испытывают горизонтальный ряд, а нужен еще и вертикальный, чтобы узнать, как это загадочное Нечто будет действовать на организмы, расположенные вертикально, над землей. Соорудить элементарную этажерку ничего не стоило, и едва он намекнул жестами Вадиму о своей идее, как тот из реек и кусков фанеры быстро сколотил великолепную подставку. Они разместили ее поближе к «самовару» и стали подносить дальние банки с ля­гушками. Катя тоже носила банки и передавала их Николаю, а он расставлял по полкам скорее интуитивно, чем по какому-то расчету. Они загрузили все шесть этажей. И тут вдруг отключилось напряжение, погасли лампочки под навесом, на территории и в часовенке. Струя словно ухнула вместе со звуком обратно в трубу, превратилась в заурядный факел — рев перешел в упругий свист, шипение, всхлипы. Николай кинулся перекрывать газ. Завернув краны на баллонах, он перекрыл общий коллектор. Поляна погрузилась во мрак. Стало тихо. Ощутимо колыхнулся воздух, и какое-то странное напряжение, царившее вокруг трубы, стало постепенно ослабевать, растекаться, пока совсем не исчезло, оставив после себя лишь легкий запах озона.

Открылось небо — из непроглядной черноты появились звезды, небо за­светлело прямо на глазах, заискрилось пылью Млечного Пути, ярко засиял и Сириус, обе Медведицы, Полярная звезда. Обозначились контуры часовенки, сарая, кустов рябины. Возникли звуки — какие-то робкие, едва различимые, непонятные: то ли пробуют свои голоса напуганные лягушки в ближайшем болоте, то ли потрескивают сухие веточки под чьими-то шажками, то ли проснулись сороки и переговариваются между собой. Сорвавшаяся звезда прочертила полнеба и так же внезапно, как и появилась, исчезла, не долетев до горизонта. Небо в том месте, где только что сияла и ревела игла, как бы клубилось и расплы­валось — звезды сквозь этот столб пространства качались и мутнели, как далекие миражи в знойный летний день.

— Как интересно! — прошептала Катя.

— Чудеса, да? — откликнулся Николай.— Наши чудеса!

— Братец твой — феномен,— сказал Вадим и рассмеялся.— Любовался жучками-паучками, обнаружил, что они дохнут,— расплакался, а теперь тра­вит — за милую душу! Будущий биолог, причем исследователь. Да, Олег?

— Не наговаривайте, чего не было,— проворчал Олег.— Я не плакал. Хотя жалко. Кузнечики гибнут и лягухи. А вот отчего? От звука или от лучей? Я д-д-думаю...

Он умолк, слова вдруг застряли у него в горле. Такое бывало с ним — нача­лось после испуга, когда был совсем малышом. Как-то ночью во время грозы от молнии загорелся соседний дом — Мартемьяновых. Старики и Шура с ребя­тишками выскочили в чем были. Все сгорело, остался один обгорелый сруб, слишком поздно взялись тушить. Вот с того пожара, с криков и паники и стали замечать у Олега эту странность: говорит-говорит, вдруг запнется и давится словом, не может выговорить. В городе, возможно, и наладили бы врачи, а тут, в деревне, и так сойдет...

Николай включил фонарик, высветил лицо брата. Олег, с мучительной гримасой мотая головой, наконец проговорил:

— П-по-моему, сначала надо выяснить, отчего гибнут, а потом продолжать.