Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

— Колтышева,— подсказал Иван Емельянович.

— Вот-вот, Колтышева! Вот ей — тоже строгача!

— А ей-то за что? — спросил Мурашов.

— А за старательность! Ей говорят: колхоз должен сдать десять тонн мяса,— она для подстраховки требует двенадцать. Ей говорят: надо отсеяться до двадца­того мая,— она давит, чтоб к пятнадцатому.

— Вас послушать, Маникина, так кругом все дураки, все перестраховщики, одни вы умные, хорошие,— сказал Мурашов язвительно.

— Да, мы одни и есть! А чем мы не хорошие? Труженики, можно сказать, самые низовые, ниже некуда. Сеем, пашем, а что получим за свой труд, не знаем. Скотину сдаем — вес, упитанность занижают, молоко сдаем — с жирностью мухлюют, зерно повезли — влажность, клейковину с потолка ставят, колхозу в убыток. Кругом вымогатели, теперь уже мяском да медком не отделаешься, денежки сверху положи, тогда примут как есть. А не дашь — до смерти заволо­китят.

— Сами приучили,— сказал Мурашов.— По закону отвечают одинаково взяточники и взяткодатели. Это вам известно?

— Так они ж вымогают! У них совести нет!

— А вы имейте совесть не давать! Почему идете на поводу?

— Для дела! Иначе не сдашь.

— Цель оправдывает средства — вот ваш принцип. Безнравственный при­нцип! И лучше помалкивайте. Перестраивайтесь и помалкивайте. А мы будем и там наводить порядок. Порядок везде нужен, во всех звеньях.

Балтенков, сидевший у окна через проход, метнул на Маникину злорадный взгляд, перегнулся к Мурашову:

— Вот видите, Иннокентий Андреевич, все они такие, крикуны и крикуньи. Кричат, а копни их...

— Заткнись! — прицыкнула на него Маникина и снова повернулась к Мура­шову: — Правды нигде не найдешь. Их, вымогателей, под крылом держат, оберегают. Как их сковырнешь?

— Ничего, сковырнем,— пообещал Мурашов.

Автобус подкатил к правлению. Иван Емельянович вопросительно посмотрел на Мурашова. Тот кивнул на выход. Все вышли, собрались у крыльца.

— Может, пообедаете,— неуверенно начал Иван Емельянович, но Мурашов энергично запротестовал:

— Нет, нет! Дома!

— Боже избавь,— поддакнул Балтенков, хотя по всему было видно, как он страдает.

— Ну что ж,— развел руками Иван Емельянович,— мы из чистого гостепри­имства.

— Да, да, спасибо, но нам пора.

Мурашов степенно попрощался за руку с Иваном Емельяновичем, с Балабиным и с Маникиной. Потянулся прощаться и Балтенков, но Маникина демонстративно заложила руки за спину и отвернулась. Балтенков плюнул и пошел к «газику», на котором приехали сюда. Плюскарев потоптался, не зная, как быть, в последний момент все же сунул ручку Ивану Емельяновичу и Балабину и ста­риковской трусцой заспешил к машине. Мурашов тоже двинулся было к «гази­ку», но вдруг остановился, взял Ивана Емельяновича под руку, отвел в сто­рону.

— Вот что хочу сказать, товарищ Александров,— начал он вполголоса, стараясь, чтобы никто их не услышал,— вы человек порядочный, знаю вас дав­но... Что хочу посоветовать.— Он покосился по сторонам и еще понизил голос: — Постарайтесь забрать у Ташкина ту справочку, которую передали ему. А яйца переоформите как сдачу с личных хозяйств. Я некоторое время придержу акт, не буду давать ему ход. Попробуете?

Иван Емельянович смотрел в серое изможденное лицо Мурашова, в его ястребиные холодные глаза, и что-то в нем натягивалось, натягивалось до сталь­ного пружинного звона, еще чуть-чуть — и, кажется, лопнет, взорвется, разле­тится в пыль и прах. Мурашов отвернулся, пошел, приволакивая ногу, к машине. Следом за ним утянулись в «газик» и его помощники.

3

В тот же день, к вечеру, в Камышинку приехал товарищ Ташкин — в един­ственном числе, на райкомовской «Волге», сам за рулем. Предварительно предупрежденный по телефону, Иван Емельянович встретил его у крыльца правления, и они вдвоем укатили на птичник.

Ташкин был мрачен, задумчив, капризно выпячивал толстые губы, ходил, косолапо переваливаясь с боку на бок, руки в карманах кожаной куртки — пузо вперед. Рыжие волосы как-то небрежно свалены на левую сторону, отчего лицо его, и без того широкое, плоское, казалось перекошенным, как бы помятым. Пыльные глаза сердито щурились, избегали прямого взгляда. Но в голосе, когда изредка бросал незначительные фразы по ходу осмотра, урчали и перекатыва­лись те же властные басовитые нотки. Что заставило его осматривать птичник, было для Ивана Емельяновича загадкой. Быть может, акт народных контроле­ров? Но тогда кто сообщил Мурашову о сдаче яиц? Иван Емельянович молча ходил следом за Ташкиным и терпеливо ждал, когда секретарь сам начнет разго­вор. По всему было видно, что Ташкин приехал не просто так...

Они вернулись в машину. Ташкин вынул пачку «Шипки», закурил и нето­ропливо повел такую речь:

— Не знаю, как ты, Иван Емельянович, а я считаю, что мы с тобой хорошо работали. Если и бывали сшибки, то не по злобе, по делу. А кто не работает, тот и не спорит. Ты мужик честный, без лукавства, без этого самого, тебя уважают и в колхозе, и у нас в районе, и в области! Да, в области ты на хорошем счету... У меня от тебя секретов нет и быть не может, потому как в одной упряжке. За все эти годы, наверное, не раз мог убедиться в моем к тебе добром отношении. Я не про орден — вообще. Бывало всякое, приходилось выполнять вышестоящие указания, не всегда они были, прямо скажем, мудрыми. Но дисциплина! Я — райком, они — обком! У нас — тактика, у них — стратегия! Если мы все снизу начнем учить верха, понимаешь, что получится?

Иван Емельянович, сразу смекнувший, что это только присказка, неопреде­ленно пожал плечами, дескать, ему ли подыматься до таких высоких материй. Он так и сказал:

— Мне б твои заботы, Антон Степанович...

Ташкин криво усмехнулся, выкинул недокуренную сигарету.

— Твои заботы, конечно, поважнее. И это всерьез, без смеха. М-да, Иван Емельянович, милый ты мой Ваня... Я ведь к тебе приехал за советом, с просьбой, если пойдет у нас разговор... Прошлый раз, когда ты был у меня и я просил тебя об этом чертовом птичнике, мне, понимаешь, неловко было открываться до конца. Сидят в нас еще какие-то ложные понятия — субординация, гордыня и прочее. Но потом стыдно стало, что ж, думаю, темнить-то? Да еще с Александровым! Вот и прикатил...

Иван Емельянович сидел к нему вполоборота на соседнем сиденье. И были они так близко, что невольно то и дело взглядывали друг другу в глаза. И когда взгляды их сходились, Иван Емельянович чуть замирал от какого-то совсем незнакомого ему выражения глаз Ташкина. Он и не подозревал, что Ташкин — важный, настырный, волевой, привыкший завершать все разговоры и давать непререкаемым тоном ценные указания,— что этот Ташкин может глядеть такими усталыми, печальными и даже жалостливыми глазами. Таких глаз у Ташкина раньше не водилось, это что-то новое...