Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

Кусты в палисадниках, тополя и березы были серые от пыли, поникшие, измученные многодневным зноем и засухой. Такие же серые стояли двухэтаж­ные бараки старой постройки, серыми, мутными от пыли были стекла в их окнах, серыми были вывески магазинов, обвисшие лозунги и флаги, не снятые после майских праздников. Серые лежали под кустами собаки. И лишь на площади, где располагались власти, клуб, ресторан и кинотеатр, пробивались сквозь пыль живые краски зеленых газонов — тут время от времени прокатывалась един­ственная на весь район поливальная машина.

Загнав «газик» в тень, Иван Емельянович направился в райком. Еще из Камышинки он дозвонился до Риты, секретарши Ташкина, и она по секрету сообщила, что Ташкин будет после обеда всего на полчаса, а потом — ищи-свищи. Рита почему-то благоволила к Ивану Емельяновичу, и именно через нее он узнал, кто накатал в народный контроль насчет птичника — это был старик Михеев, пенсионер, которому Иван Емельянович в прошлом году не позволил продать дом горожанам под дачу.

Ташкин был на месте, принял хмуро, как важный начальник. Значит, смек­нул Иван Емельянович, дела его выправились...

— Да, знаю, Шахоткин поднялся с птичника,— сказал Ташкин, исподлобья поглядывая на Ивана Емельяновича.— В отличие от некоторых, Шахоткин держит меня в курсе.

— Что же получается, Антон Степанович,— начал было Иван Емельянович, но Ташкин умерил его пыл:

— Не надо дебатов. Выполняем установку на ускорение. Хватит, понимаешь, распыляться на мелочевку, хватит! Будем работать по-новому. Концентрация сил на главных объектах. Вот сделаем мясо-молочный комплекс в Горячино, потом — механизированный ток в Кузелево. Там — реконструкция хлебозавода, котельная, а уж потом — твои куры.

— Но, Антон Степанович! — взмолился Иван Емельянович.— С твоего же благословения начали, кур собрали по дворам, теперь сидят по клеткам, люди возмущаются...

— И правильно! Правильно возмущаются. Колхоз должен брать посильные задачи. Посильные! А ты втянул райком в авантюру. Без серьезных расчетов, без обоснований, это, знаешь ли, партизанщина. И с этим будем решительно бороть­ся. Запомни!

— Подожди, подожди,— оторопел Иван Емельянович.— Как, с кем, почему бороться? Ни черта не понял. Давно ли сам говорил, что птичник в районных обязательствах... и вроде как бы надо отчитываться... Опять же народный кон­троль...

Ташкин поморщился, отбросил карандаш, навалился широкой грудью на стол. В зеленовато-пепельных глазах его стояло каменное спокойствие.

— Еще раз, для непонятливых. По всей стране идет перестройка стиля и методов. Мы заблуждались, нас поправили. Товарищ Колтышева уже не зав отделом, а в областном управлении. Перед нами поставили новые задачи — ориентация на ускорение, следовательно, на концентрацию, организацию РАПО и прямых связей. Понял? Или газет не читаешь?

Иван Емельянович проглотил горький ком, на зубах заскрипела пыль.

— Но по-человечески-то, Антон! — с болью выкрикнул он.

— По-человечески! — передразнил Ташкин.

Резко поднявшись, он подошел к окну, захлопнул форточку, в кабинете стало потише, плюхнулся в кресло, вытер платком лицо. Откинувшись на спинку, положил руки на стол, сцепил пальцы. Был он в рубашке с короткими рукавами, без галстука, ворот распахнут. Руки молотобойца, могучая шея, выпуклая грудь, большая голова с просторным лбом и носом-блямбой — все в нем было крупно, мощно, здорово. Пахать бы ему на «Кировце», а не сидеть в кабинете...

— Да, по-человечески! — разозлясь, повторил Иван Емельянович.— Не нра­вится тебе по-человечески, привык по-иному.

— А ты не задирайся,— помрачнел и Ташкин.— Видали мы таких задир. Ты по делу пришел, по делу и говори. Времени нет.

— А ты не гони. Видно, обошлось с птичником, с досрочностью, вот и забронзовел опять.

— Ты зачем пришел? Меня разозлить или дело сделать? — Ташкин презри­тельно усмехнулся.— Ну что за люди! Никакого понятия о тактике, о подходе. Прешь, как на телеге через пашню, а между прочим, есть дороги. По-человече­ски, как ты говоришь.

— Память у тебя короткая, Антон Степанович, вот что я тебе скажу! — Иван Емельянович вытер пот со лба, пальцы его вздрагивали.— Ты когда приезжал ко мне? Сто, двести лет назад? Когда просил, чтоб я взял липовые яйца на себя? Когда давал слово, что Шахоткин закончит птичник? Было это или нет? Совесть- то у тебя есть, или как?

— Все у меня есть — и совесть, и душа, и сердце, и печенка с селезенкой. Вот только времени нет на досужие разговоры. Птичник твой нынче — тьфу! Говорил тебе, какие задачи выдвинуты жизнью? Или ты глухой? Что ты уперся в свой птичник? На совесть нажимаешь... Да я тебе тоже могу кое-что припомнить, как ты кормил райком обещаниями, как мозги пудрил со сроками и показателями. Если б все это собрать да преподнести соответствующим образом, давно бы выле­тел из партии и с поста. Так что молись на Ташкина да помалкивай.

Иван Емельянович вскочил, с маху ударил кулаком по столу.

— Вот тебе — помалкивать! — Он сунул Ташкину фигу.— Вот! Выгонишь с поста — твоя воля, но из партии — вот! Скорее ты вылетишь с твоими замашка­ми.

— Сядь! — рявкнул Ташкин.— Сядь, прижми хвост!

Тяжело дыша и свирепо вращая глазами, Иван Емельянович опустился в кресло, налил в стакан воды, выпил, плюнул с досады — вода была теплая, несвежая, пахнущая пылью, затхлая.

— Что плюешься? Другой нет, пьем ту же, что и народ,— сказал Ташкин.— И вообще, Ваня, давай не будем дергать друг дружку. Нам вместе держаться надо, а не царапаться.

— Заговорил, вместе держаться...— переводя дух, пробормотал Иван Емель­янович.

— Психопат ты, вот что я тебе скажу. Себя не бережешь, других пощади. Ты что мне тут истерику закатываешь? Мне целыми днями с людьми работать, без передыху, а ты меня под ребро...

— Еще и стыдит. Послушай, кто кого должен стыдить?

— Ну ладно, ладно,— примирительно проворчал Ташкин.— Был бы коньяк, мировую выпили бы, но — не держу, времена не те...

Ташкин вздохнул, отвел глаза. Грузно ссутулившись, он долго глядел в окно, на поливальную машину, с гудением кружившую на центральном пятачке возле райкома. По его крупному, дубленому ветром и солнцем лицу пролегли горькие складки, глаза глядели устало, с тоской.

— Что тебе сказать, Ваня? — заговорил сипло, чуть слышно.— Не больше тебя знаю... Надо перестраиваться, а как? Нас же приучили быть погонялами, от меня требовали только урожай. А теперь нужно переквалифицироваться. В кого? В воспитателя детского сада? Мы же привыкли решать. Как решим, так и будет. Теперь подмечают: Ташкин, не так работаешь, надо перестраиваться. Я отве­чаю: хорошо, согласен, буду перестраиваться. Но как? Говорят, ты должен вскры­вать недостатки, искать новые формы работы с людьми. Хорошо, говорю, буду вскрывать, буду искать новые формы. А чего их вскрывать, недостатки? Чего вскрывать, когда они у меня вот тут все, как на ладони! Я им этими недостатками уже всю плешь переел — и в письменном, и в устном виде. Еще тридцать лет на­зад! Избавляйтесь, говорят, от инертных работников. А где они, неинертные? Куда ни посмотрю, такая все плесень! Клешнями держатся друг за дружку, це­пями любви и дружбы...