Валентин Черных - Москва слезам не верит: сборник

— В конторе глубокого бурения, — ответил он, когда она спросила его напрямик. Но о своей работе он никогда не рассказывал, зато с интересом слушал ее рассказы о мастере хлебозавода, об Антонине, о Катерине.

Однажды, когда они были знакомы уже год, он поставил на магнитофон бобину с пленкой, и Людмила услышала их разговор. Она рассказывала об Антонине и Николае, потом они занимались любовью, и на пленке все записалось: ее ласковые слова и его дыхание, и ее вскрик — она никогда не могла сдержаться.

— А для чего ты это записал?

— Я не записывал, это записывается само собой, — и он показал вверх, на потолок.

— Понятно. А где-нибудь рядом сидят мужики в наушниках и слушают.

— Никто не сидит в наушниках и не слушает. Срабатывает автоматика. Магнитофоны включаются на голос.

— Значит, и тебя проверяют? — прошептала она.

— Меня уже не проверяют. Но аппаратура все равно срабатывает, и я всегда прошу принести мне пленку после того, как мы здесь бываем.

— Давай еще послушаем, — попросила Людмила, она впервые слышала свой голос, записанный на пленку.

Еровшин отмотал пленку на начало, и они стали слушать. На Еровшина это так подействовало, что он даже не захотел идти в спальню, и они занялись любовью здесь же, на диване.

Через год Людмила знала о Еровшине не больше, чем в первый день знакомства. Правда, он разрешил ей звонить домой.

— Будешь звонить в чрезвычайных ситуациях, если тебе потребуется моя помощь. Жену зовут Мария Филипповна. Скажешь: здравствуйте, Мария Филипповна, это Люда из Пятого управления. Запомни: Пятое управление. Пожалуйста, Вадима Петровича. Обязательно — пожалуйста.

Так она узнала его настоящее имя. Квартира, где они бывали, оказалась служебной. Здесь встречались с секретными агентами. Здесь оперативные работники могли переодеться в другую одежду. Иногда эта квартира была занята, и они ехали в другую, тоже трехкомнатную, на Таганской площади, обставленную в другом стиле: кожаные кресла, бюро с инкрустацией, в спальне стояла большая железная кровать с никелированными шарами, в шкафах много книг по ботанике, а вместо Большой советской энциклопедии тридцать томов словаря Брокгауза. На письменном столе мраморный чернильный прибор и ручки с железными перьями, — такими они пользовались в первом классе, когда еще не разрешали писать авторучками, и она носила с собой чернильницу-непроливашку.

Однажды Еровшин пригласил ее в театр «Современник». У входа спрашивали билеты. Еровшин провел ее через служебный вход. С ним здоровались молодые парни в светло-серых и светло-коричневых костюмах, в черных или коричневых хорошо начищенных ботинках. И рядом с ней сидел такой же парень. Почему-то он чаще смотрел вправо, а не на сцену. А слева сидел пожилой и седой, он смотрел влево. Открылся занавес, и тут все встали и зааплодировали. В соседней ложе сидел Хрущев. Он тоже встал и тоже поаплодировал. Ее тогда удивило: ведь приветствовали его, а он, значит, тоже приветствовал себя? По телевизору показывали торжественные заседания, и, когда на сцену выходили члены Политбюро, в зале тоже все вставали, а члены Политбюро и правительства тоже начинали хлопать. Она спросила об этом Еровшина.

— Народ приветствует партию, партия — народ, — посмеиваясь, объяснил Еровшин.

— А партия разве не народ?

— Народ, народ, — отмахнулся Еровшин.

— А почему тогда на плакатах пишут: «Народ и партия едины»?

— Потому что идиоты, — не выдержал Еровшин. — Какой-то придурок из ЦК придумал эту абракадабру, и никто отменить не решается. А вообще-то партия есть партия, а народ есть народ. Партия это вроде дворянства. Вступил в партию — ты уже не холоп, а дворянин, тебя уже бить по роже не положено, ты уже сам бить можешь. Кстати, а ты в партию вступать не собираешься?

— Нет, — Людмила рассмеялась. — Я замуж собираюсь. Но ты ведь на мне не женишься?

— Не женюсь, — подтвердил Еровшин. — Я стар для тебя.

— Ты не старый. Ты лучше молодых. Ты умнее всех и в постели лучше.

— Я просто опытнее. Малыми затратами я достигаю вполне приличных результатов.

— Мне это подходит. Я бы за тебя вышла замуж.

— Не получится, — вздохнул Еровшин. — Я никогда не брошу жену. Нехорошо бросать женщину, когда ей за сорок. Она уже никому не нужна. Старых партнеров не предают.

— Брось. Просто в вашей конторе это не поощряется. В чине могут понизить. Кстати, ты в каком чине?

— У нас не чины, у нас звания, — поправил Еровшин. — А звание у меня вполне подходящее.

— А генералом ты можешь стать?

— Уже не могу.

— Почему? — удивилась Людмила. — Ты не старый и умный.

— Я уже генерал, — рассмеялся Еровшин.

— Таких генералов не бывает, — не поверила Людмила.

— А какие бывают? — спросил Еровшин.

— Они толстые, пузатые.

— Ну, это в Советской армии.

— А ты разве не в Советской армии?

— Нет. Мы отдельно.

— Значит, я трахаюсь с генералом? — рассмеялась Людмила.

— Значит, так, — подтвердил Еровшин. — Но об этом всем знать совсем не обязательно.

— Я не болтливая.

— Я знаю.

— Откуда? — удивилась Людмила.

— Знаю, — сказал Еровшин. — Ты ведь о наших с тобой встречах даже Антонине и Катерине не рассказала.

— А об этом ты откуда знаешь?

— Знаю. Наши ведь есть и у вас в общежитии, и у тебя на хлебозаводе.

— Если я угадаю кто, ты скажешь? — спросила Людмила.

— Не скажу, — отрезал Еровшин. — Это уже не твоего ума дело.

Людмила не обиделась. Она никогда не обижалась на Еровшина: знала, что это бесполезно. Если он говорил «нет», никакие уговоры и упрашивания на него не действовали.

Людмила улыбнулась своему соседу в курилке библиотеки, погасила сигарету и снова набрала домашний номер Еровшина. Ей ответил женский голос, немолодой, хрипловатый. Явно курит, подумала Людмила.

— Здравствуйте, Мария Филипповна, — как можно любезнее сказала она. — Это Людмила из Пятого управления. Пожалуйста, попросите Вадима Петровича.

— Пожалуйста, — ответила женщина, и через несколько секунд она услышала его голос.

— Еровшин слушает.

— Я в библиотеке Ленина, — сообщила Людмила. — Настроение паршивое. Жарко.

— Буду через двадцать минут, — ответил Еровшин и повесил трубку.

Будет ругать, что позвонила в воскресенье, или не будет, думала Людмила, выходя из библиотеки. Это даже интересно. Еровшин всегда был ровно спокоен.

Она встала на углу Моховой и проспекта Калинина. С какой бы стороны Еровшин ни подъехал, он ее увидит. Через двадцать минут возле нее притормозила «Волга», он открыл дверцу, она села, и он мгновенно тронул машину.

— Куда мы? — спросила она.

— В бассейн. Тебе же жарко.

— У меня нет купальника.

Он достал из бардачка целлофановый пакет и бросил ей на колени. Она открыла пакет. Ярко-красный купальник-бикини — он всегда и все предусматривал.