Иван Шевцов - Тля. Антисионистский роман

Брови главного нахмурились, с лица исчезла любезность, голос стал сух.

- Да, но мы не можем выступать с дискуссионными статьями по вопросам, не имеющим прямого отношения к нашей газете. Я же вам сказал: для этого есть «Советская культура» Хотите я позвоню редактору?

- Благодарю вас, не нужно.

- Что ж, тогда я вам ничем не могу помочь. - Еременко забрал статью и вышел на улицу. Из автоматной будки он позвонил Владимиру и попросил у него номер телефона инструктора ЦК Козлова. Но Козлов, оказывается, уехал в командировку. Еременко решил обратиться в Министерство культуры к Варягову.

Варягов принял Еременко с подчеркнуто официальной любезностью и позволил себе прочитать статью тотчас же в присутствии автора. Пока он читал, Петр украдкой изучал Варягова, которого видел впервые. На холодном чисто выбритом лице сидели маленькие круглые и тоже холодные, какого-то неопределенного цвета глаза, сидели до неприятного близко друг к другу, у самой переносицы, так что Еременко неожиданно подумалось: «Портрет писать с такого невероятно трудно».

- Что ж, статья как статья, - сказал Варягов, перевернув последнюю страницу, и упрямо уставился на Еременку. - Ничего в ней плохого или предосудительного нет. Кроме одного...

Он сделал паузу, не сводя с Еременки острого, гипнотизирующего взгляда. Еременко ждал молча, терпеливо. Пауза оказалась нарочито затянутой.

- Кроме критики Барселонского, - произнес наконец Варягов. - Нельзя так резко писать о Барселонском.

- Почему? Объясните, пожалуйста? - коротко попросил Еременко.

- Это художник с международным именем, и мы не можем позволить какой бы то ни было критики в его адрес.

- Даже если он того заслужил? - перебил Еременко.

- Он этого не заслуживает, - категорически заметил Варягов.

- Тогда скажите, пожалуйста, как нужно расценивать недавнее ревизионистское выступление Барселонского за границей?

- Это его личное мнение. Человек он беспартийный, несколько своеобразный по характеру. Мы не можем не считаться с мнением прогрессивной общественности за рубежом. А там его знают и высоко ценят.

- А я полагал, что в первую очередь надо считаться с мнением своего народа, который не понимает, не принимает и вовсе не ценит Барселонского, - сказал Еременко, чувствуя, что все в нем начинает восставать и против Варягова.

- В данном случае вы неправы, - очень спокойно возразил Варягов, и ни один мускул не дрогнул на его грубо-нагом остроносом лице. - Наш народ, во всяком случае передовая часть его, любит Барселонского. Согласен, есть и такие, которые не понимают его творчества. Но их надо воспитывать, поднимать. Придет время - и те поймут.

- Через сто лет? - иронически вставил Еременко.

- Настоящее искусство не стареет.

- Безусловно. Но ведь и современники прекрасно понимали Рафаэля.

- Кто знает, - миролюбиво усомнился Варягов, -быть может, наиболее отсталые в культурном отношении оставались и тогда равнодушны к Сикстинской Мадонне. - И другим тоном, уже не допускающим возражений, заключил: - Я считаю, что вам надо изъять из статьи все, что касается Барселонского, затем - некоторые резкости в адрес наших отдельных критиков. Все это не нужно. -Варягов поморщился, тонкие пальцы зашевелились, забегали по столу и уцепились за карандаш. - Получается критиканство вместо делового разговора. - Зачем это вам? Исправьте статью и несите в «Советскую культуру». Я думаю, что они напечатают ее. Уверен, что напечатают. Если хотите, я позвоню.

Еременко понял, что спорить здесь бесполезно. Он лишь сказал:

- Благодарю вас, но с такими поправками я не согласен.

И ушел.

* * *

Дышать Владимиру было тяжело. Ему казалось, что он куда-то проваливается, ноги и руки стыли, деревенел язык, слабость обессилила все тело. Только сознание оставалось светлым, и он этим сознанием старался сохранить, насколько это было возможно, спокойствие, понимая, что именно душевный покой сейчас для него самое лучшее лекарство. Лишь однажды мозг его пронзила страшная мысль: а может, это конец, может, с ним делается то самое, что принято называть инфарктом? Он хотел было сказать Люсе о чем-то очень важном. Да, о незаконченных картинах «Русская весна» и «Рождение человека»: пусть попросит Петю и Пашу - они допишут. Но посмотрел на Люсю, на ее большие, испуганные, блестящие от слез глаза, и понял, что подобная просьба сейчас принесет ей еще большие страдания, и как знать - выдержит ли она? Сказать бы ей что-либо ободряющее, но язык почти не повиновался, и он только взглядом пригласил ее, суетящуюся с холодными компрессами, сесть подле него. Она положила мокрое про -хладное полотенце ему на грудь, а руку свою, влажную и тоже холодную от воды, - на лоб - рука ее успокаивала.

Врач-терапевт, пожилая женщина, приехавшая к Машкову по вызову, была чем-то недовольна. Она делала все небрежно, эта работа ей осточертела, и только «служба» заставляет ее ездить к больным, из которых добрая половина совсем не находится в том состоянии, когда нужно вызывать неотложную помощь. Нехотя проверила пульс, посмотрела на Люсю подозрительным взглядом, в котором промелькнуло нечто осуждающее, и бесцеремонно спросила:

- Поскандалили?

- Это как так? - опешила Люся.

- Волнения из-за чего произошли? Случилось что-нибудь?

- Ах, вон оно что, - обозлилась Люся. - Волнения, доктор, к вашему сведению, бывают не только в результате семейных скандалов.

А недружелюбно настроенный врач уже командовала:

- Грелки на ноги и на руки. Выпейте капли. Вот рецепт, будете принимать по три раза в день. Не получшает - обратитесь к лечащему врачу. Сделайте электрокардиограмму. Сердце у вас неважное. И нервы никуда не годятся. Как расстроенная гитара, - при этих словах впервые улыбнулась. - Серьезной опасности пока не вижу. Особенно волноваться нечего. Всего хорошего.

И уехала. Из всего запомнилось одно, удивившее Владимира, - сердце неважное. С каких это пор? Еще два-три года тому назад врач говорил ему: «Ну, батенька, сердце у вас - дай бог каждому». Вот уж действительно - сердце не камень. Впрочем, и камни подвластны времени и другим разрушительным силам. И все-таки женщина-врач из «скорой помощи» не понравилась. «План выполняет, что ли?» - неприязненно думалось о ней.

Ночью он спал хорошо и даже без одолевавших его сновидений. Утром дышалось нормально, только слабость сохранилась прежняя. Люсю он уговорил идти на работу, утверждая, что почти совсем здоров и к обеду встанет. Люся поддалась настойчивым просьбам, предупредила лишь, что сегодня придет врач-окулист.

- Пусть окулист, только бы не женщина, - шутливо заметил он.

Но часа через два пришел окулист, и им оказалась именно женщина - Екатерина Федоровна, довольно еще молодая, в пределах тридцати с небольшим лет, статная, мелколицая, серьезная дама. Она подошла к больному с заранее приготовленной лукавой улыбкой, оттененной неподдельным смущением, просто взяла его руку и спросила с большой душевной теплотой: