Иван Шевцов - Тля. Антисионистский роман

- А мама? - поинтересовался я.

- Мама у меня француженка. Да ты знаешь Анну Алексеевну.

- Знаю, француженка, - нетвердо согласился я. Он уловил в моих словах какой-то подтекст и вспылил:

- Настоящая француженка, а не то, что ты думаешь. И фамилия ее Стюарт.

- Знаменитая фамилия, - согласился я.

- Ну, хватит, давай займемся делом, - суетливо сказал он.

А дело заключалось в том, что ему одна газета заказала статью, и он попросил меня помочь ему написать. Это был не первый случай, и я, чувствуя, что работа затянется за полночь, предупредил жену, что, возможно, задержусь и останусь ночевать у Вучетича. Так оно и получилось. Лишь во втором часу ночи статья была закончена, и я ушел спать в комнату его сына Виктора, который в то время жил в Ростове-на-Дону. Каково было мое изумление, когда в семь часов утра я услышал внизу, на первом этаже, в рабочем цехе мастерской грохот, голоса людей и громкий с хрипотцой властный голос Вучетича: он давал распоряжение форматорам.

Да, спал он не больше пяти часов, изматывал себя внутренним творческим горением и в этом находил радость бытия.

Однажды я собрался в очередную командировку на Северный флот. Часа за три до отхода поезда Вучетич позвонил мне и попросил приехать к нему. Я сказал о командировке, но он настаивал: мол, успеем на поезд, я тебя провожу. Как оказалось, никакой особой нужды и спешки в моем появлении не было. Он с присущим ему восторгом показал эскиз в пластилине: группа людей несет на своих плечах ликующего своего товарища.

- Смотри! Догадываешься? - эмоционально спрашивал он.

- Нет, - откровенно признался я. Тогда он начал пояснять:

- Каким тебе видится памятник Суворову? Его слава зиждилась на солдатских плечах.

Композиция эта мне показалась странной, и я ответил неопределенно:

- Надо подумать.

Он проводил меня на вокзал. Стоя у вагона перед отправлением поезда, я сказал:

- Я напишу тебе из Североморска.

Он вопросительно посмотрел на меня, словно не понимая, о чем.

- О Суворове, - уточнил я на его немой вопрос. В поезде я мысленно пытался представить себе этот памятник. Идея, конечно, заманчивая. Но когда я представил себе зримо эту толпу-глыбу, увенчанную восторженной фигурой, лишенной силуэта, то понял, что монумент не будет впечатлять. Из города Полярного я написал Евгению письмо, где и высказал свои сомнения. А когда возвратился в Москву и спросил, получил ли он мое письмо, он махнул рукой, проворчав:

- Все это не то...

Больше я не видел в его мастерской того эскиза. А вообще он терпимо и даже внимательно относился к советам и просил высказывать свое мнение. Выслушивал то серьезно, то с насмешливой иронией, иногда кивая головой в знак согласия. Категорических советов не терпел даже от близких друзей. Вспоминается такой эпизод: однажды я зашел к Вучетичу, когда в его мастерской был его друг маршал Чуйков. Величественный и важный, он стоял у графического макета Сталинградского мемориала, у еще незаконченной фигуры Степана Разина и давал «указания». Они касались каких-то несущественных деталей, но тон их был неукоснительным, и это раздражало Вучетича. Он слушал молча и неопределенно кивал головой. Потом, посмотрев в мою сторону, снисходительно улыбнулся. Улучив момент, когда маршал сделал паузу, он вдруг сказал:

- Василий Иванович, вы хороший полководец, это все знают. Я неплохой скульптор, если верить Ивану, - кивок в мою сторону. - Я в ваших стратегиях ни хрена не понимаю и потому не даю никаких советов, тем более указаний. Вы в моем деле разбираетесь не больше, чем я в вашем.

Прошел год или больше после этого случая. Однажды во втором часу ночи меня разбудил телефонный звонок Евгения Викторовича.

- Ты можешь ко мне сейчас приехать? - спросил он.

- Что-нибудь случилось? - забеспокоился я.

- Ничего особенного, - спокойно ответил он.

- На чем мне ехать, ты не подскажешь?

- У тебя под окнами таксомоторный парк.

- А ты знаешь, который час?

- Знаю. Там всегда есть такси. Я жду. Он был прав: такси не пришлось долго ждать. Я застал его одного сидящего возле изваянного в глине Степана Разина. Тогда он жил холостяком. Первая жена его умерла, оставив ему двух сыновей. Со второй женой - искусствоведом Валериус - он был в разводе. Третьей жены - Веры Владимировны - тогда еще не было и в помине.

- Ну рассказывай, что стряслось? - с порога спросил я.

- Да вот закончил. Завтра утром придут форматоры. Посмотри свежим взглядом.

- Чего смотреть? Я что, не видел?

- Да я сегодня весь день с ним провозился. Разве не заметно?

Нет, я ничего нового не замечал: тот же цветок в правой руке, та же жестко впершаяся в колени твердая левая рука, тот же взгляд в глубоком раздумье. Подойдя к фигуре в профиль, я обратил внимание на сапоги-пексы с непомерно длинными острыми носами. Эта деталь как-то сразу бросалась в глаза и вызывала недоумение.

- Он что, на лыжах? - не без иронии спросил я. Евгений быстро поднялся со стула, ловким движением твердой руки отломал один нос сапога, потом другой и в податливой глине придал естественную форму сапогам-пексам. Спросил:

- А теперь?

- Теперь нормально.

- А ты говоришь, напрасно разбудил. Завтра переведут в гипс. А его ломать - не то что глину. Скажу тебе откровенно, мне очень дорога эта штука - Разин. Это одна из немногих работ, которую я делал без спешки, спокойно. У нее нет заказчика, который подгоняет, наседает, навязывает сроки, поджимает. Спешка, дорогой, наш бич. - И потом без перехода: - Я хочу лепить тебя. Посидишь? Четыре сеанса по полтора часа. Сколько ты позировал Кривоногову? - Выдающийся художник-баталист из студии им. Грекова Петр Кривоногов в 1952 году написал мой портрет, который теперь находится в музее Отечественной войны. - Пять сеансов по два часа, - ответил я.

- А я тебя сварганю за три сеанса. И давай начнем сейчас. У меня есть готовый каркас. Идет? Первый нашлепок сделаем.

- Да я еще не проснулся, могу уснуть.

- А мы будем разговаривать. В основном ты. Это живописцы требуют: замри и не двигайся. А для скульптора «замри» даже нежелательно.

И все же разговаривал больше он. Вдруг спросил:

- Ты не обратил внимания? У всех царей были придворные писатели. Притом каждый владыка подбирал себе подобного по таланту, по вкусу. У Николая Второго был Се -верянин, у Ленина - Горький, у Сталина - Маяковский, у Хрущева - Евтушенко. Эти друг друга стоят.

Вспоминая в наши дни этот разговор, я бы продолжил: у Брежнева - Роберт Рождественский, а у Ельцина? Пародист Александр Иванов и «фермер» Черниченко.

Прошло три сеанса работы над портретом, потом и четвертый, а конца не было видно. Я спросил Евгения:

- А как же обещанные три сеанса?

- Трудный орешек оказался, - ответил он, продолжая лепить.