Фрида Вигдорова - Учитель

— Ангелина Степановна, мне это не интересно.

— Врешь, интересно. Так вот, девчонка…

— Ангелина Степановна, я не желаю слушать…

— Ну, не желаешь, не надо… Когда пожелаешь, скажи. Ешь. А я к Петру Николаевичу пойду, погляжу, как он. А потом тебя кликну.

…Квартира просыпалась. Вышла на кухню Павла Григорьевна, он услышал, как скрипнула ее дверь. Приготовит мужу завтрак и долго будет ему выговаривать:

— Вчера ты мне при людях сказал «заткнись». Совести у тебя нет. А я из-за тебя планово-экономический не кончила. Я тебе молодость свою пожертвовала.

— Я не просил жертвовать.

— Да, не просил… Какие были способности…

— Ну и училась бы, раз способности…

— Да, это ты сейчас так. А прежде…

— Заткнись ты!

— Вот и вчера при людях тоже «заткнись». Я терплю, терплю, а придет день — не станет терпенья. Уйду от тебя.

— Нет, не будет мне такого счастья, — отвечал муж.

Вот так они разговаривали изо дня в день, из года в год. Длинный счет все разматывался, ему не было конца: Павла Григорьевна могла кончить планово-экономический — и не кончила. Могла стать главным бухгалтером — и не стала. Могла уехать к дочери в Пензу — и не уехала… Могла…

Потом хлопнула дверь Арутюновой. Эта выходила из комнаты с криком:

— Будьте вы все прокляты!

— И чего ты орешь? — спрашивала, бывало, Ангелина Степановна. И Арутюнова говорила:

— Если мне не орать, я, может, чирьями пойду.

И она орала с утра до вечера, и уже никто не обращал внимания на ее проклятия. Вот такие люди жили в квартире. И еще Ангелина Степановна и Петр Николаевич. Но это были не соседи: друзья.

— Ты… Дорогой мой… Как я рад. Вот теперь скоро на ноги встану. Такая ерунда, что-то с печенью… Сережа, Сережа, какое счастье… Большая перемена начинается. Я сразу понял, что ты вернешься. И вот… Не обманулся. Милый мой… Что до Тани… Прости, не буду… А девчонка выросла очень хорошая. Я ее любил. Как тебя. Нам с Ангелиной Степановной было очень грустно, когда девчонку увезли. Ну прости, молчу. Плохо было, одиноко. Но вот ты вернулся. Ах, какое счастье… Если бы не Ангелина Степановна, я бы совсем пропал. Она ухаживает, как родная. Вот встану на ноги и освобожу ее.

— Освободишь, — сказала Ангелина. — Я на тебя не в обиде.

— Знаю. Смотри, дождались Сережу. А ведь не надеялись.

— Как же ты не надеялся, если комнату отвоевал?

— Ну, это после пятьдесят третьего. Погоди… Погоди…

Он протянул руки, будто в мольбе. Дыхание стало вырываться со свистом, а потом будто совсем остановилось. И снова заполнило комнату беспомощным стоном и хрипом.

— Сергей, ну-ка в аптеку. За кислородом. Да не на Садовую, а в дежурную на правый берег. Проберешься ли еще? Давай скорее! Деньги-то, деньги-то есть?

Он выскочил в прихожую, ему в спину помчался вопль:

— Господи, Сергей Дмитриевич!

И другой голос:

— Сережа, здравствуй! Боже мой! — Все призывали в свидетели Бога.

Он бежал по солнечной улице. Она плескалась флагами, за ним вдогонку неслись бодрые медные марши. Кто это выдумал, будто марши веселая музыка?

У моста его остановил милицейский патруль:

— Пропуск!

— Нет у меня пропуска, я в аптеку, за кислородом…

— Это всякий станет плести…

Навашин уже хотел оттолкнуть милиционера, как вдруг раздался удивленный голос:

— Мать честная! Пропусти, это учитель из семнадцатой школы. Пропусти, говорю!

Он глянул мельком — да, в седьмом «б», в левом углу, у окна… Гудов — вот как его фамилия. Изменился… Очень… Имя… Имя… Не помню… Голубая рубашка. Должно быть, парадная форма. Вот она, дежурная аптека. Пожалуйста, человек задохнется… Скорее… Спасибо…

Вернувшись, он увидел у подъезда неотложку. Взбежал наверх, без стука вошел в комнату Петра Николаевича. У кровати стоял человек в белом халате. Он только что сделал укол и собирал инструменты. Лицо Петра Николаевича было в поту.

— Заварушка, — сказал он, и жалкая улыбка тронула его губы. — Печень… Профессор Литовцев говорит, что это спайки остались после операции аппендицита… Спайки такие коварные…

— Спайки? — насмешливо переспросил доктор. — А снимочек небось у себя оставил? Спайки…

Навашин боялся поднять глаза. Ангелина Степановна сказала спокойно:

— А чего нам у себя снимки держать. Мы не полуклиника.

— А вы думаете, диагноз другой? — сказал Петр Николаевич, и голос его дрогнул.

— Нет, отчего же… Спайки так спайки… Мне что?

Он собрал инструменты, щелкнул замком чемоданчика и, не простясь, вышел. Сергей нагнал его на лестнице.

— Как ваша фамилия? — спросил он, задохнувшись.

— Жаловаться хотите? Жалуйтесь. Ярышкин моя фамилия.

— Сволочь вы, гражданин Ярышкин.

— Сдохнешь такой же смертью, — ответил человек в белом халате. — Оглянись на себя: кожа да кости. А этот ваш… раковый, до вечера не дотянет. Ясно?

Навашин постоял у двери, утер пот со лба и вошел. Петр Николаевич лежал тихо, с закрытыми глазами. За окном гремела медная музыка.

— Спасибо, что врала, — сказал больной, не открывая глаз. — Толково врала… С усмешкой… Это самое убедительное вранье. Нельзя не верить… А теперь… Пойди отдохни… От меня… От вранья. Иди… А Сергей посидит… Он… давно… около меня не сидел… Ему… еще… не надоело.

…Лампа над письменным столом. Маленький световой круг. Вся комната в полутьме. Петр Николаевич то засыпает ненадолго, то просыпается и шепотом зовет.

— Знаешь, я и во сне тебя вижу. Проснусь — ты тут. Чудо. Неужели как раз теперь и умирать? Это ведь нелепо. Ангелина талантливо врала. Я не заметил бы, как помер. А теперь какой-то червяк внутри гложет. Неохота помирать. Обещай, что завтра пойдешь в горсовет.

— Не обещаю. Мне надо уезжать.

— Куда? Зачем?

— Взял на себя поручения. Может, не надо было, но — взял.

— Очень срочно?

— Ну… Как сказать. Дела эти ждали и по десять лет и больше. Могут и еще подождать. Но я люблю, чтобы…

— Поскорее с плеч долой?

— Ну, скажем, так.

— Но, понимаешь, комната — это дело жизненно важное. Тебе устраивать жизнь наново. Жилплощадь… В общем, ты сам все понимаешь. Как у тебя с деньгами?

— Денег нет.

— Как же ты собрался путешествовать? Я дам тебе немного. Кроме того, я все завещаю тебе и Ангелине. Погоди… Неужели я, как умирающий… не имею права на то… чтобы меня слушали терпеливо… и с уважением?.. Может, по-твоему, у моего зажиревшего брата… больше прав на мое нехитрое наследство? И он мне больше родственник, чем вы с Ангелиной? Вот потому-то… я и завещаю все… Ангелине… Она отстоит… Зубами вырвет… если завещание опротестуют… а что положено… тебе отдаст. А ты бы — раз-раз, пожалуйста, возьмите, я покойнику человек чужой. А ты разве чужой мне?