Фрида Вигдорова - Учитель

Толя опустил глаза и с безучастным видом ждал, что ответит брат. Но Валерий, видно, был человеком слова. На лице его отчетливо читалось: «Уговор дороже денег».

— Нет, папа, мы должны вернуться. — И он нажал на ручку двери. — Мы даже дачу толком не заперли.

— Это я заметил. И запер ее как следует. Ты что, не понимаешь? Я ездил за вами. Мне сегодняшний праздник не в праздник, если вас не будет. Скажи им, Ольга.

— Мальчишки! Марш в ванну! Приведите себя в порядок! — весело сказала Ольга. — Быстро! Быстро!

А хозяин дома тем временем серьезно и заботливо оглядывал стол.

— Боржом не забыла? Ну прости, прости, я знаю, что ты никогда ничего не забываешь. Молодчина. Какой особенный день! Я рад, рад, что вы к нам завернули. Какие же планы на будущее?

Но тут снова раздался звонок, и с этой минуты он трезвонил не переставая. Мужчины в светлых костюмах, женщины в нарядных легких платьях, два-три человека в военной форме. Голубые петлицы. Летчики…

Все поздравляли хозяина, кое-кто обнимал и целовал его. Кто-то объяснял, что привел гостью, приехавшую из Риги, кто-то привел молодого высокого ленинградца.

— Ваши друзья — мои друзья, — отвечал хозяин и благодарил за поздравления, и звал к столу. Все были чертовски счастливы видеть друг друга, Ольга — в восторге от гостей из Ленинграда и Риги.

— Чем больше народу, тем лучше, — уверяла она. — А места всем хватит. Ну-ка, мальчишки, тащите стулья из кабинета!

И места действительно хватило. Все весело расселись, все наперебой кричали, что на этот раз Ольга превзошла самое себя. И в этом радостном гомоне Сергей не различал ни голосов, ни лиц: все было весело, пестро, счастливо.

Хозяин походил на старшего брата своих сыновей — загорелый, белобрысый и, как Анатолий, вихрастый: легкие светлые волосы, зачесанные наверх, нипочем не хотели лежать покорно и дерзко торчали на макушке.

Хозяева сидели рядом во главе стола, точно жених и невеста. Казалось, вот-вот кто-нибудь крикнет «горько!». Но никто ничего такого не крикнул. Встал гость, сидевший по правую руку от хозяина. Это был первый человек, которого Сергей увидел отдельно от остальных. Шеи у него не оказалось. Голова вросла в жирные плечи, круглившиеся под легкой белой рубашкой. Глаза с трудом пробивались сквозь толщу лица.

— Первый тост, я думаю, мы выпьем…

— Тосты не пьют, а провозглашают, — сказал молодой летчик, сидевший рядом с Сергеем.

— Тосты не провозглашают, а поднимают, — поправила румяная блондинка.

— Поднимают не тосты, а бокалы, — решительно заявила Ольга.

— Я прекращаю этот неуместный лингвистический спор, — сказал человек без шеи. — И я предлагаю выпить за дорогого Петра Алексеевича, гордость нашей науки, без которого отечественное самолетостроение не достигло бы тех вершин, которые …

Ольга слушала его разрумянившись и согласно кивала. Все потянулись рюмками к хозяину. Петр Алексеевич встал, крепко сжимая тонкую ножку бокала. Он с улыбкой глядел в глаза каждому, с кем чокался. Потом пошел на другой конец стола, чокнулся с сыновьями, вернувшись на свое место, поцеловал Ольгу. Стол растроганно зашумел, потом наступила тишина, слышался только стук ножей и вилок, да короткие возгласы:

— Пожалуйста, салату!

— Благодарю, если можно — маслины.

— Добрый человек любить маслины не может.

— Да и никто не любит, просто притворяются.

— Уста жуют, — тонко улыбнулась румяная блондинка.

— Да, — закивала головой гостья из Риги, — все необыкновенно вкусно, и я выключаюсь из разговора.

И тут же, не сделав никакой паузы, она произнесла большую речь. Она говорила очень быстро и обо всем сразу. Бешено блестя глазами, она сообщила притихнувшему столу, что бросила курить и тотчас потолстела, стала делать зарядку и немедля сбавила в весе, вырвала зуб, хотела вставить фарфоровый, но врач кобенится — сует ей металлический, а она не хочет, не хочет металлических зубов!

Блондинка слушала с ревнивым нетерпением. Едва гостья из Риги умолкла, она сказала:

— Друзья, вы слышали, что Болдыревы разошлись, и на этот раз окончательно?

— Ты шутишь! — воскликнула Ольга.

— Нисколько. Детей они уже поделили, а квартиру еще нет.

— Да, я видел его в театре с какой-то неженой, — задумчиво произнес человек без шеи.

— А я, признаться, никогда не понимала, на чем держится этот брак. Ведь он же умный, одаренный человек. А она — коза. Не та коза, что лань или серна, а самая обыкновенная, вульгарная коза. — Сказав так, женщина с длинным острым подбородком засмеялась.

— Коза! Очень странное определение, — воскликнул молодой человек с немолодым лицом. — У меня другая классификация: все женщины без исключения делятся на кур и кошечек.

— Кто же я в таком случае? — спросила Ольга.

— Курица.

— Как не стыдно!

— На прямой вопрос отвечаю прямо и нелицеприятно, такой уж я человек.

Стол тотчас забыл о Болдыревых, почти все женщины пожелали узнать, кто они. Молодой человек со старым лицом отвечал охотно и не задумываясь. Гостья из Риги была очень довольна, узнав, что она кошечка. Блондинка огорчилась, узнав, что она, скорей всего, курица.

— Пошляк ты, Николай, — устало произнесла женщина с лицом, которое состояло из маленьких аккуратных треугольников: глаза, рот, нос — все у нее было треугольное. — Я могу тебе совершенно официально сообщить, что по моей классификации мужчины делятся на бабников, склочников и алкоголиков. И ты есть бабник — и больше никто.

— Я и не отрицаю. Да, я бабник. И никогда под венец не пойду, — отвечал Николай. — Брак — это совершенно устаревшая форма. В браке любить не надо, любить надо — до брака, параллельно с браком и после брака.

— Фу, какой циник! — закричала Ольга. — Постыдился бы, тут дети. Циник, циник, самый настоящий циник!

— Оля, я готов сделать исключение для вашей семьи. Я согласен: нет правил без исключения, и ваша семья — исключение. Но, кроме вашего брака, назовите мне еще один счастливый? Не найдете и не ищите!

— Какой обаятельный салат! — воскликнула гостья из Риги.

— И вообще, — сказал Николай, — я не святой человек, да еще актер. И я считаю — жить надо так, чтобы не было мучительно стыдно за прожитую жизнь и чтобы, оглянувшись назад, увидеть там толпу женщин и груду бутылок! Выпьем за это!

— Все это очень остроумно, — сказал человек, сидевший рядом с гостьей из Риги. — Но едва ли стоит глумиться над словами, которые стали девизом для многих поколений советской молодежи.

О таких, как он, Достоевский говорил, что они — счастливой наружности, хотя почему-то несколько отвратительной. У него было красивое лицо, а с маленьких, как у пятилетнего ребенка, губ почти не сходила улыбка. И замечание свое он сделал, слегка улыбаясь.