Александр Чаковский - Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

…Я стоял и смотрел на туннель, на автомашины, на линию электропередачи, стоял и смотрел, забыв все огорчения. Потом я вспомнил, что Кондаков приглашал меня зайти к нему вечером.

Мне не хотелось идти к Кондакову. Но я подумал о том, что, может быть, дома, в неофициальной, так сказать, обстановке, мне удастся вырвать у него еще несколько тонн цемента, — и пошел к нему.

— Садись, — сказал Кондаков, когда я вошел в столовую, — только тебя и ждем.

Они уже сидели за квадратным столиком, в стороне от обеденного: Кондаков и один из моих начальников участков, Рожицын, молчаливый молодой человек.

— Садись, — повторил Кондаков, любовно перемешивая на столе черные костяшки домино. На лице его застыла блаженная улыбка. Он предвкушал удовольствие.

— Капусту принес, козел? — осведомился Кондаков, хитро прищуриваясь и причмокивая своими толстыми губами. Этими словами он обычно начинал игру. Я промолчал.

— Мм-ээ! — проблеяла глухим басом Людмила Тимофеевна, жена Кондакова. Она шутила.

«Ну, зачем я сюда притащился?» — мысленно спросил я себя, присаживаясь к столу.

Кондаков высоко поднял руку с зажатой в ладони костью и с грохотом опустил ее на стол. Игра началась.

Я почти механически выкладывал на стол свои костяшки, ожидая момента, когда азарт Кондакова спадет и можно будет вернуться к разговору о делах. Но Кондаков играл самозабвенно. Он бил по столу так, что вздрагивали хрустальные водочные рюмки, стоящие в горке неподалеку.

Наконец я не выдержал и сказал:

— Павел Семенович, что ж все-таки будет с цементом?

Увлеченный игрой, Кондаков, видимо, даже не расслышал моего вопроса. Его рот был полуоткрыт, а маленькие глазки светились. Когда Кондаков без всякой нужды бил костяшкой по столу, я из духа противоречия клал свою подчеркнуто тихо.

— Не знаю, чем буду через неделю бетонировать, — как бы между прочим сказал я. — Того цемента, что я у вас выпросил, хватит едва ли на…

Я посмотрел на Кондакова и осекся. Он, по-видимому, и теперь не обратил никакого внимания на мои слова. Ничто, кажется, не могло сейчас отвлечь его: он играл в домино! И, конечно, был убежден, что делает именно то, что нужно. Мысль о том, что он может свершить что-то неправильное, была чужда Кондакову. Он был лишен всяких сомнений. Сто человек вокруг могли бы, играя в домино, тихо опускать на стол свои костяшки. Кондаков — я убежден в этом — все равно продолжал бы грохотать.

Как он может так самозабвенно, так тупо играть?

Ведь Кондаков не тупица, — уж кто-кто, а я хорошо это знал.

Он был опытным специалистом горного и строительного дела. Грузный, шумный, страдающий одышкой, в запыленной, военного покроя гимнастерке, с которой уже давно распростилось большинство гражданских людей, в сапогах с невысокими голенищами, он, казалось, знал все, что касалось строительства я взаимоотношений причастных к нему людей. Он мог до хрипоты спорить и «проявлять характер», когда речь шла о каких-то практических вопросах. В этих случаях Кондаков стоял «насмерть» во всеоружии своего авторитета руководителя, своих привычных связей, своего тонкого понимания механики служебных взаимоотношений.

Я глядел на него и думал:

«А ведь он мог бы, я убежден, мог бы добыть для нас цемент! Ему известно столько ходов и выходов! Он может! Может, но не хочет. Не хочет с кем-то ссориться, скандалить, требовать…»

Кондаков вообще никогда не сопротивлялся, когда дело выходило за привычные для него рамки. Тогда он обнаруживал какую-то странную, непонятную мне способность плыть по течению. Его тучное тело обретало «плавучесть», он точно переворачивался на спину, и волны подбрасывали, но никогда не захлестывали его.

— А мы дублем! — захлебываясь от удовольствия, внезапно крикнул Кондаков, с размаху опуская на стол костяшку.

Это было уже выше моих сил. Я тоже с размаху опустил руку на стол и воскликнул:

— Да подождите же, Павел Семенович! Давайте поговорим!

Кондаков недоуменно, точно разбуженный лунатик, посмотрел на меня.

— Поговорить? О чем? — спросил он.

— Да все о том же! Что будет с цементом?

— С цементом будет то, что его не будет! — сострил Кондаков.

— Это не ответ! — сказал я.

— Слушай, Арефьев, — устало произнес Кондаков, — ну пожалей ты меня! Дай поиграть! Или бери кости, или не мешай: мы с Рожицыным вдвоем закончим.

Я посмотрел на Рожицына. Он невозмутимо молчал. Странный парень! Приехал к нам на строительство месяца три назад. Стал начальником участка. Работает как будто неплохо. Только какой-то он чересчур чистый и гладкий. Буровая пыль точно никогда не садилась на его белое, розовощекое лицо. Не понимаю, как ему удавалось сохранять его таким, находясь в штольне. Рожицын был человеком спокойным и немногословным. Но сейчас его молчание поражало меня. Ведь и он заинтересован в цементе не менее всех нас. По крайней мере должен быть заинтересован. Почему же он так спокоен, так равнодушно спокоен?

Я сказал:

— Не дам я вам играть, Павел Семенович, пока не решите, как быть!

— Да ты что, жилы из меня вытянуть хочешь? — возмутился Кондаков.

— И что это вы в самом деле?! — неожиданно вмешалась в разговор Людмила Тимофеевна. — Пришли в гости, так и говорите по-гостиному! Дайте хоть Павлуше отдохнуть, если сами отдыхать не желаете!

«По-гостиному!» — Эта женщина разозлила меня. Кондаков по крайней мере работяга. Строительство, рудник, комбинат были его домом. Он мог проводить в руднике большую часть суток, спал пять-шесть часов, бежал в гору по первому телефонному звонку диспетчера.

А вот его жена Людмила Тимофеевна, которую на строительстве с легкой руки ее мужа все звали «Лю-дик», была настоящая бездельница.

Я опять обратился к Кондакову:

— Извините меня, Павел Семенович, но я не могу просто так закончить этот разговор. Вы должны дать определенный ответ, должны! Мне нужно наконец ясно себе представить, какие перспективы нас ожидают.

— Ну, хорошо, — сказал Кондаков и резким движением руки отодвинул в сторону домино. — Давай разговаривать. Объясни: что ты от меня хочешь?

— Цемент. Вы это знаете.

— Цемент, цемент, — раздраженно повторил Кондаков, — что я тебе, цементный завод? Ты думаешь, я сам это дело не переживаю?

— Нет! — вырвалось у меня.

Да, именно вырвалось. Я не хотел сейчас произносить это слово, чтобы не обострить разговор. Думал об этом, но высказывать не хотел.

— Нет?! — удивленно и вместе с тем с затаенной угрозой повторил Кондаков. — Ты хочешь сказать, что для меня безразличен туннель?

Он начал дышать тяжело и с посапыванием — верный признак нарастающего гнева. Но и я уже чувствовал, что не смогу сдержаться и сейчас выложу Кондакову все, что думаю о нем.