Исаак Гольдберг - Хлеб насущный

— Омманут! — загорались потухшие глаза. И невероятна была эта старческая, ненужная радость...

В непривычной сутолке на поликарповом дворе бабка сначала смешалась и оробела. Гармонь заливисто выводила веселую тараторку, острый ветер трепал красное полотнище, скрипели полозья и кто-то хозяйственно кричал:

— Заводи влево! Влево, а то тесно станет!..

Бабка узнала голос председателя колхоза, некудышнаго, по ее мнению, Проньку Ерохина. Она протиснулась вперед. Ей дали дорогу, на нее оглянулись. Пронька, председатель позвал ее:

— Баушка Ульяна, выходи поближе, почевствуй сына-ударника! Расступитесь, гражданы колхозники, дайте дорогу мамаше товарища Поликарпа Федорыча!

Бабку легоничко протолкнули дальше, и она вышла на открытое место. И она увидела:

Во двор въехало шесть подвод, нагруженных полными мешками. Посредине двора, на чистом месте, недалеко от дверей амбара стояли большие весы. Возле весов находился Поликарп и кто-то из мужиков. Тут же вертелись ребятишки, притихшие и молчаливые, но радостные. Поликарп взглянул на мать и широко улыбнулся:

— Примай, мать, мои трудодни! Помогай весить!

Бабка поглядела на сына, на весы с наваленными на них мешками, на мужиков, на подводы. Бабка пожевала губами, нахмурилась.

— И где они эти трудныдни-то? — недоверчиво спросила она.

Кругом грянул хохот. Гармонь замолкла, гармонист, остроглазый комсомолец Егорша, тряхнул головой и весело укорил старуху:

— Окончательно, баушка Ульяна, у тебя глаза на инвалидность пошли! Без очков, штоли, не видишь?! А это что? Вон они, трудодни-то!.. — Он протянул руку и показал на мешки, на подводы. Он обернулся к настеж, гостеприимно раскрытым воротам, за которыми виднелся целый обоз, и ткнул рукою и туда.

Бабка снова поглядела и на весы, и на возы, въехавшие во двор, и на те, что виднелись на улице. Ее лицо потемнело от обиды и негодования.

— Не охальничай, Егорка! — крикнула она. — Чего надо мною галишься, рази я косомолка мокрохвостая?!

— Он не галится, — вмешался Ерохин, председатель, и все кругом затихли. — Он взаправду. Вишь, вот этот хлеб — весь Поликарпа заработок. Считай, тридцать четыре подводы. Все его!

— Он не галится, баушка, — придвинулись к бабке соседи, — это верно: Поликарпа Федорыча трудодни: ежли на пуды считать, поболе семисот!

— Он не галится, — шагнул к матери Поликарп, — истинная правда: наш это хлеб. Вот спасибо колхозу и товарищам колхозникам, почтили меня, на двор доставили... Помогай, мать, примать!..

Бабка оторопело слушала. Она смотрела на всех испуганными глазами. Она не понимала шутят ли над ней, или говорят всерьез. Семьсот пудов! Целый обоз хлеба! Это от советской-то власти! У бабки задрожали руки. Скрюченным, костлявым пальцем погрозила она Поликарпу, сыну:

— Прокляну!.. Не смей, Поликарп, смеяться над матерью!.. Истинный осподь, прокляну!..

Поликарп беспомощно оглянулся вокруг, как бы ища помощи. Старуха ничего не понимала. Старуха окончательно помутилась в разуме. Как ей втолкуешь!

Тогда женщины, которые стояли возле возов, двинулись к бабке и окружили ее. Они притрагивались к ее согбенным плечам, трогали ее руки, поглаживали. Они говорили ей:

— Ты поверь, баушка! Поверь! Погляди на хлебец-то: эсколько его! Это теперь ваш! Заробленный!..

— Тебя не омманывают, баушка Ульяна! Правда, правда!

— Поликарп Федорович сто двадцать семь центнера на себя получает! За ударную работу! Ударник он, баушка!.. А другие, кто и по-менее!

— Все, баушка, получаем!.. Все колхозники!..

— Все, баушка!..

Женщины укутывали бабку ласковыми и осторожными словами. Они говорили ей как ребенку: вкрадчиво и убедительно. Бабка прислушивалась к их словам. Руки ее дрожали сильнее и сильнее. Мелкая дрожь охватывала все ее тело. Растерянность и изумление туманили и застилали ее глаза. Она испуганно и пришибленно шептала:

— Осподи... Владычица... Святые угодники!..

Одна из женщин рванулась к мешкам с хлебом, развязала один из них и позвала:

— Гляди-ко, баушка, какой хлеб! Гляди!..

Тогда старуха словно ожила. Увидев тускло блеснувшую волну зерна, которое женщина пересыпала с ладони и между пальцев, бабка кинулась к мешку, припала к пахучему хлебу, зачерпнула горсть крупных, холодных зерен, — с пальцев ее потекла золотистая струя, — и всхлипнула:

— Хлебушко!.. Осподи!.. Всамделе, наш это? Поликарп, мужики, да вы не омманываете ли? Вы правду сказывайте!..

Ерохин, председатель, посмеиваясь глазами, слегка отодвинул бабку от весов,

— Да сказали ведь уж тебе, ты верь!.. А в обчем, не мешай! Вишь, сколько надо на весы перекласть!..

Когда последний воз выехал со двора и багряный трепет знамени мелькнул за воротами в последний раз и в последний раз весело всхлипнула гармонь, бабка, застыло и взволнованно приглядывавшаяся к тому, как взвешенный хлеб переносили в амбар и как там становилось от него тесно, — встрепенулась. Вдруг налилась она силою, кипучей деятельностью и проворством.

— Поликарп! — крикнула она, и голос ее зазвучал по-новому. — Запирай ворота...

— Зачем? — спросил сын, разгребавший лопатой в сусеках зерно.

— Зачем!? — пылая заботою и нетерпением, озлилась бабка. — Эка благодать хлеба, неуж его не хранить!.. Да оборони осподь, мало ли лихих людей!.. Ворота теперь на-проходь надо назаперти доржать. Караулить надо...

— Ладно, — махнул рукою сын. — Ладно, мать. Наскажешь ты...

Бабка сама прошла к воротам, оглядела тяжелый засов, попробовала его поднять слабыми руками своими. Бабка стала метаться по двору, что-то приговаривая, что-то говоря сама с собою.

Поликарп обгладил в сусеках зерно, полюбовался на свой заработанный хлеб, вышел из амбара и усмехнулся: больше половины осталось в мешках возле амбара. Сыпать в амбар больше некуда было. Пришла забота убрать хлеб в подходящее место. Поликарп стал соображать. Раздумчиво пошел он в избу, не запирая амбара.

Дома посадил Поликарп среднего парнишку за стол рядом с собою и коротко приказал:

— Бери карандаш да бумагу. Записывай...

Парнишка наладился писать.

— Пиши... Каперации продам, скажем, тридцать центнеров. Пиши: тридцать... На базар возить стану... Положи еще тридцать. На прокорм домашности надо считать не менее тридцати пяти. Написал?.. Сколько, считай, выходит?

— Тридцать, да тридцать, да тридцать пять — выходит девяносто пять.

— Девяносто пять... — задумался Поликарп. — А всего сто двадцать семь... Это сколь, Василий, остается?

— От ста двадцати семи отнять девяносто пять... Остается тридцать два, — гордо высчитал Василий.

— Тридцать два... — покрутил головой Поликарп. — Без малого двести десять пудов... Слышь, Василий, это куда же мы такую гору хлеба сбуровим? Куда? — выправляясь и сияя широкой усмешкой, повторил Поликарп.