Исаак Гольдберг - Трое и сын

Пришедшей кажется, что она говорит сдержанно, хотя и страстно и от всей души, но слова ее рвались, как отравленные стрелы, слова ее падали яростно, как неудержимая брань. И Никонова, затаившись у дверей, с удовлетворением отмечала про себя, что законная жена права, отчитывая так девчонку, которая украла у нее любовь ее мужа.

— Вы подумали?.. А каково же теперь будет детям, если отец уйдет от них вот к этому... к вашему?

— Я вовсе не... — пытается Мария прервать, остановить пришедшую. Но та не слышит, та не хочет слушать.

— Конечно, где вам было об этом думать?! Вам лишь бы удовольствие получить, заставить интересного мужчину обратить на себя внимание, поухаживать за вами, а вы чтобы поиграли с ним... Ну, вот и доигрались!.. И что теперь будет?.. Думаете, Николай бросит меня и ребят и к вам побежит? О, нет! И не ждите! Семья — это не пустяк!.. За семью я бороться буду! Семью я не позволю разрушить!..

Неожиданно голос у этой взволнованной и распаленной своими словами, своими болями женщины — срывается. Неожиданно умолкает она и в каком-то недоуменьи, в каком-то испуге начинает комкать и теребить носовой платок. И слезы тоненькими струйками проливаются из ее глаз.

— Вы сядьте, — участливо говорит Мария и смущается этого своего участия, которое ей кажется неуместным и стыдным: — Сядьте!

— Ох, боюсь я! — опускаясь на стул, сквозь слезы жалуется женщина: — Боюсь я, уйдет он к вам... Что же это тогда будет?!..

— Не уйдет!

Мария произносит эти слова совсем тихо, но женщина схватывает их на лету. Платок убран от глаз, платок беспомощно и ненужно оставлен на коленях.

— Не уйдет? Почему вы так говорите?.. Он сам вам заявил об этом? Сам?..

— Он не уйдет... Я не хочу... Он мне не нужен. Я с ним не разговаривала и не буду разговаривать...

Та, пришедшая, улавливая что-то в голосе Марии, встает и смотрит... Настойчиво, жадно, упорно. И хотя слезы еще оставили влажный и блестящий след на ее ресницах, но глаза ее зажигаются радостным изумлением.

— Вы не разговаривали?.. Значит, он у вас не был после этого? Не был?

Мария качает отрицательно головой.

— Ну... — женщина не высказывает свою мысль и вдруг омрачается новою, только-что пришедшей ей в голову:

— Да, да! Я понимаю! Вы поэтому теперь так говорите, что он вам не нужен! Да, понимаю! Он к вам глаз не кажет, а вот стоит ему только разок заглянуть к вам, вы и уцепитесь за него!.. Знаю, знаю!..

И опять, как в начале разговора, голос ее звенит высоко, и слова ее, произнесенные в этой комнате, там, за стеной, где вся ушла в подслушиванье хозяйка, отдаются сладостной музыкой. И опять у Марии лицо бледнеет, а затем покрывается пламенным румянцем.

— Уходите! — наливаясь вся обидой и отчаяньем, медленно говорит она: — Уходите.

Женщина, глотая стыд и по-новому оживший страх, хватается за платок. Она теребит и мнет его, но глаза ее сухи. В сухих глазах уносит она с собою будущие, вот-вот готовые пролиться слезы.

А вечером соседки долго и радостно толкуют о том, что законная жена поделом и здорово отчитала бесстыдную девчонку.

— Мальчонка-то крепонький какой! А по всему бы хануть ему надо... при такой матери!

— И совсем он не такой! Напротив — заморыш-заморышем, в чем только дух держится!

— Помрет!.. Живой будет!..

Двор спорит. По двору известно, что у студентки ребенок прихворнул, и она мается с ним, бьется и ничего поделать не может.

— Тут бы кого постарше... Откуда ей понимать, как с дитенком обращаться...

— Вот нарожают ребят, а потом и...

Двор затихает и таит в себе свои соображения и неопровержимые догадки, когда молодая мать торопливо проходит из дому в ворота, прижимая к себе закутанного ребенка. Затихает и ждет. Потому что знает: она понесла его к врачу, в консультацию, лечить.

И кто-то позже успевает подглядеть, что женщина с ребенком прошла к себе обратно в комнату, пряча под длинными ресницами заплаканные глаза.

— Значит, плохо маленькому? — спрашивают друг дружку соседки. И уверенно отвечают:

— Конечно!.. Довела ребенка до хворости, а теперь, видно, поздно лечить...

— Ну и что ж?!.. Развяжет, значит, себе руки!..

— Того и надо ей, стало быть!..

А Мария свой путь от врача и обратно совершила как в тумане. В этот день она впервые вынесла ребенка на улицу. И ей казалось, что все встречные оглядываются на нее, смотрят на ребенка и ловят ее глаза. И поэтому-то она заслоняла свои глаза ресницами и горела лихорадочным, нездоровым румянцем.

В этот день она говорила подруге:

— Я понимаю, что это глупо... Кого мне стыдиться? Почему?.. Но я не могла глядеть прохожим в глаза. Не могла... Отчего это, Валя?

— Мещанство! Самое глупое мещанство в тебе, Мурка, сидит!

— Ты не рожала... У тебя не было всего того, что со мной случилось.

— Со многими это случается. Не ты первая!.. Только ты растерялась и скисла. Почему ты не сделала аборт? Нужен тебе этот крикун, который камнем теперь тебе на шее повис?

— Я боялась...

— Пустяки! Сделала бы у профессора, и все обошлось бы гладко. Другие каждый год так устраиваются.

— Я не смерти, не опасности боялась, Валя. Мне страшно стало: как же это я сама своего ребенка убивать буду?

— Какого ребенка?.. Несчастный какой-то зародыш!.. Оставь! Ты теперь сама видишь, как ты глупо поступила... А разве лучше будет, если он умрет после того, как ты мучилась, рожала его?

Мария с испугом взглянула на ребенка.

— Он поправится. У него пустяки!— поспешно сказал она.

Подруга помолчала. Она обвела испытующим взглядом комнатку Марии и вздохнула.

— Тебе выслали из дому деньги?

— Немного... — густо и жарко покраснела Мария.

— Кипят, наверно, у тебя там! Интеллигенты, культурные люди, а про «позор» не забывают!.. Знаю я, знаю!

— Им неприятно, — тихо, словно оправдываясь, пояснила Мария: — Я их не виню...

— Ладно! Пускай!.. О них не будем разговаривать. А вот тот, отец ребенка, он-то почему в стороне?..

— Ты опять?..

— Что «опять»? Да я от тебя с этим не отстану, ты не думай! Это ни на что не похоже! Наблудил, напакостил, а теперь в кусты!.. Почему ты церемонишься? Ты думаешь, что поступаешь правильно, лишая ребенка мало-мальски нормальных условий жизни? Погоди, доведешь ты его еще до голодной смерти своими капризами!

— Валя... Валечка, не надо!

Мария сжимает руки и тоскливо смотрит на подругу.

— Не надо! — повторяет она: — Ты ничего не понимаешь... Вовсе не так это... Вовсе он не отказывается... Я сама не хочу. Сама я отказалась. Он предлагал...

— Ты отказалась? Он предлагал, а ты отказалась?

— Да! — подтверждает еще раз Мария и отворачивается.

Ни подруга, ни близкие, никто другой не должны знать, как это было. Никто.

Потому что от всего этого осталось теперь такое жуткое, такое непереносимое ощущение гадливости. Словно рука прикоснулась к чему-то нечистому, омерзительному, бесконечно грязному.