Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

Сторож выступил на средину конторы и повторил свое.

— Некурящий я. Кабы курящий...

— Это нам известно, — оборвал его Степан Петрович. — Ты сказывай, не было ли коло амбару кого подозрительного?

— Подозрительного? — развел руками сторож. — Нет, таких никого не видывал. Я все время поглядывал. Во все стороны и без всякого сна. Ну, а чтобы кто-нибудь такой, вроде подозрительного, нет. Истиный бог, нет...

— Не спал, говоришь? — подозрительно переспросил Степан Петрович. — Все-ж таки кто-нибудь проходил деревней? Вспомни.

— Что-ж тут упоминать, — усмехнулся Никоныч. — Бабенка одна, к куме, сказывала, в Сухую Падь, проходила. Славная такая бабенка, уважительная...

Упоминание о прохожей женщине заинтересовало всех. Сторожа засыпали вопросами. Завхоз всполошился и стал что-то шептать на ухо Степану Петровичу. У Василия приподнялась верхняя губа и обнажилось черное зияние выбитых зубов.

— И бабенки разные бывают, — кинул он, укоризненно поглядывая на Никоныча, сторожа. — Она, сволочь, может, с целью тут шлялась, огонь подбрасывала.

Степан Петрович посмотрел на него и внушительно сказал.

— Обследуем. Покедова чего трепаться зря.

И позже, отпустив Никоныча, почесывавшего в затылке и все твердившего, что он некурящий, председатель отвел в сторону Василия и, жарко дыша ему в лицо, приказал:

— Поедешь в Сухую Падь. Поспрошаешь, какая и к кому. Понимаешь?

— Понимаю!

Почти одновременно от конторы в разные стороны поскакали всадники: Василий в Сухую Падь, а кто-то другой в милицию, с заявлением о пожаре.

Работа отнимала все время и не оставляла досуга на посторонние, праздные мысли. Но все-таки эти мысли одолевали. Кругом происходило что-то необычное и непонятное. Что-то оборвалось в налаженной и спокойной жизни. Вклинилась холодно и ненужно безотчетная тревога.

Кой-кто из коммунаров стал с опаской уходить на поля.

— Как бы чего дома не доспелось, — хмурились они озабоченно. — Вот этак-то уйдешь, а тут, не дай да не приведи, либо пожар, либо еще што-нибудь худое.

Сильнее всего беспокоились женщины. В них тревога въелась острее и навязчивей. Они болели за детей и не хотели оставлять их одних без призору или под присмотром подслеповатых и хилых бабок. Они пытались отказываться выходить в поле и озлобленно кричали завхозу:

— Мы что же, ребятишек, как котят, бросать будем? Нет! Нам дети дороже вашей работы.

— Несознательные! — наседал на них завхоз. — Об чем вы думаете? Самая горячая, как говорится пора...

Тогда на ночном совещании в конторе (днем для этого времени не оставалось) решено было устроить ясли.

Об яслях разговоры велись уже давно. Еще в самом начале весенних работ, когда выяснилось, что придется подобрать всех трудоспособных коммунаров и коммунарок, несколько женщин заговорили об яслях. Но одни не соглашались, другие испугались:

— Да как это на чужие руки родное дите бросить?! Нет уж, обойдемся. Пущай бабки у кого есть или няньки...

— От бабок-то нивесть какая корысть, — настаивали те, что стояли за ясли. — А нянькам самим носы вытирать придется.

Но уговорить не удалось. Не удалось еще и по другой причине. Не находилось охотниц пойти добровольно работать в ясли.

— Со своими-то намаешься, а ежели чужие ребята, так и совсем...

— Не затем в коммуну шли, чтобы пеленки замаранные стирать.

И вот теперь в правлении на совещании твердо было постановлено: ясли открыть без разговоров и без проволочки.

Были вызваны комсомолки, в том числе Зинаида. Им сказали:

— Вам вот какой наряд: работайте в яслях. От полевых работ освобождаем и даем такую нагрузку.

Зинаида вспыхнула:

— От меня больше толку на поле будет. Я за полного мужика там пройти могу. А тут...

Степан Петрович перебил ее:

— Тебе даден наряд, ну, ты подчиняйся! Еще при этаком-то положении неизвестно — где твоя польза коммуне будет главная, на поле или в яслях этих. Должна понять... И вобче, без споров!

Зинаида ушла за завхозом вместе с остальными женщинами огорченная, разобиженная, еле сдерживая в себе негодование.

Ясли кой-как наладили. Но ребятишек туда не понесли. Многие женщины уперлись на своем, и, напуганные тревогой, которая обложила коммуну, не вышли на работу. И когда Степан Петрович стал обходить избы и упрекать тех коммунарок, которые застряли дома и возились с детьми, его встречали гневными возгласами.

— Не станем ребятишек бросать. Тут теперя страшно стало. Вы бы оборонили нас, а то еще сожгут да перебьют всех...

— Несите ребятишек в ясли, — настаивал Степан Петрович. — Никто их там не тронет. Там у нас организованно...

— Не понесем!

Степан Петрович озлился. Он стал кричать на коммунарок, стал угрожать им вычетами, лишением продовольствия, изгнанием из коммуны.

— Ну, гони, гони! — наступали на него женщины. — Гони! Не больно сладко в коммуне этой. Ранее с голоду не мерли, да и теперь без вас не помрем.

Страсти разгорелись. На простом, казалось бы, и таком понятном и несложном деле обнаружилась какая-то трещина, существовавшая в коммуне и раньше, но до этой поры никем не замечаемая.

По деревне снова, как это уже бывало прежде, зашелестели вздорные толки и слухи. Пошли шопотки и разговоры по углам, с оглядкой.

Встревоженная этими толками и разговорами и опаленная какою-то мыслью, Марья поздно вечером подсела к засыпающей Зинаиде на постель и вздохнула.

— Ты что, мамка? — сонно спросила ее Зинаида, поеживаясь под пестрым лоскутным одеялом.

— Как же это теперь, Зинаида, будет? — тревожно сказала Марья.

— А? — слегка откинула с себя одеяло девушка. — Что-нибудь разве неладно?

— Да куда уж лучше. Что деется! что деется! Сказывают, вечор в Сухой Пади два амбара сожгли. А намедни на заимках лошадей угнали. Совсем неспокойно стало...

— Вот милицейские приедут, поймают кого, все снова станет спокойно, — попыталась успокоить Зинаида мать.

— Станет ли? — вздохнула поглубже Марья и придвинулась к дочери вплотную. — Худо это все, Зинаида... А к тому я еще тебе сказать хотела... В ясли эти ты пошла работать. Срамота. Люди смеются. Говорят: ну, теперь скоро твоя Зинка ребят рожать зачнет, обучится она с чужими водиться... Обидно мне это.

Зинаида рывком сбросила с себя одеяло и села. Обнаженное плечо ее розовато сверкнуло при свете керосиновой лампы.

— Дураки болтают! — гневно посмотрела она на мать. — Дураки болтают, а ты слушаешь!

— А как же не слушать, коли люди говорят. На чужой роток, как говорится, не накинешь платок. Я мать. Мне разве сладко это слушать. И еще про Миколая Петровича, про тракториста...

— Ну, ладно! — совсем рассердилась Зинаида и, отвернувшись от матери, стала плотно закутываться в одеяло. — Ладно! Мне спать нужно, а ты со всякой всячиной лезешь.