Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

— Он чего это, ребята?

— Мудрит!..

— Воображенье свое показывает. Сурьезностъ ученую...

Но счетовод вскоре появился на крыльце конторы и оттуда помахал какой-то бумажкой.

— Вот! — крикнул он. — Ищите председателя! Пусть подписывает. В район надо посылать, насчет ремонту!

Подоспевший в это время Василий протолкался было к выбывшему из строя трактору и открыл уже рот, чтобы сказать что-то свое, но, расслышав возглас счетовода, выпрямился и стал выжидать. Андрей Васильевич огорченно отпустил кузнеца и, внезапно озлившись, посоветовал коммунарам, бестолково толпившимся возле машины:

— Отправились бы вы к делу к настоящему! На самом деле, неужли в коммуне только и заботы, чтоб возле трактора попорченного с разинутыми хайлами торчать?!

У Василия, пришедшего позже всех, смущенно забегали глаза.

— Вишь, Андрей Васильич, — заискивающе проговорил он. — Я тут так думаю: не обучен у нас никто механике этой. Из своих, из собсвенных людей. И вот получается осечка. Кабы кто обучен был...

— Знаем! — угрюмо оборвал его завхоз. — И чего ты так об себе понимаешь. Оглоблин, разве у одного у тебя только башка с мозгами на плечах!?

— Я так не понимаю об себе...

— А лезешь!

— Лезу?! — Василий поглядел на завхоза исподлобья. — Обчественный интерес! Как же мне не говорить?

— Коли все зачнут мешаться, будет, по-твоему, толк?

— Ежели об деле...

— А ну тебя! — отмахнулся завхоз от Василия. — Время жаркое, рабочее, а ты треплешься.

Размахивая руками, завхоз кинулся по своим делам. И скоро от председателя принесли подписанную бумажку и стали отряжать людей отвозить трактор в город. На мгновенье у Василия вспыхнула надежда, что и его пошлют с трактором. Но тут его позвали в контору, и откуда-то взявшийся Степан Петрович деловито сказал ему:

— Будет следствие, приедут сюды завтра. Ты нужен будешь, Василий. Дадим тебе совместно с прочими порученье.

— Что ж, я не отпорен, — оживился Василий.

Утром тройка заморенных лошадей с натугой и ленцой потянула трактор.

Можно было увезти его лошадьми до ближайшей станции, километров двадцать, а потом погрузить на поезд и часа через два доставить в город. Но в коммуне побоялись связываться с железной дорогой, и потому лошади должны были тянуть его целых семьдесят километров.

— Ну, бать, в обратний по железной дороге, а то и сам, своей тягой всю дорогу прохлещет!..

В полях было пустынно. Дорога дымилась от легкого ветерка. Посвистывали птицы и свежо зеленели травы. Во все стороны тянулись пашни коммуны. На восток, и на запад, и на север лежали они. Пестрыми лоскутьями стлались они до дымчатой зыбкой дали. И дорога шла узким ручьем по полям, по широкому раздолью колхозной земли.

В некоторых местах в эту землю узким клином врезались клочки единоличных пашен. Иногда на таком клочке земли упорно копошился крестьянин. Он кричал на свою лошадь, с надсадой выдергивавшую посеребренный плуг из слежавшейся земли. Он зло глядел себе под ноги и шел борозда за бороздою. Но увидя трактор, везомый тройкою лошадей, он забывал на мгновенье и о работе, и о своей лошади, норовившей попортить, покривить борозду, и о земле, и, усмехаясь, вместо приветствия, кричал:

— Не сдюжил? Ловко!

Или:

— Видно, пегашка али игренька надежней! Хо!..

Медленно двигался трактор, и два коммунара, приставленные к нему и к лошадям, от скуки перебранивались или рассказывали друг другу небывалые истории.

А в полях цвела земля. В полях плавали тугие и духмянные запахи прели и брожения: взрыхленная почва готовилась жадно и неотвратимо к зачатию...

Плотник Андрей вошел в барак и окликнул Власа:

— Медведев, тебе письмо!

Влас, уверенный, что письмо из дому, быстро взял слегка измятую открытку, но, прочитав на адресе непривычное слово «местное», удивился.

Открытку писал кто-то чужой. Коротко и просто он уведомлял Власа, что в городской больнице (адрес такой-то) находится в хирургической палате на излечении мальчик Филипп Медведев, которого посещать можно по таким-то дням и часам.

Недоумению и тревожным догадкам Власа не было границ. Он никак не мог себе представить, почему Филька очутился в городе, в больнице, в какой-то хирургической палате, что с ним приключилось, какая беда, какая напасть.

Андрей, заметив огорчение и досаду на лице Власа, спросил:

— Плохие вести, что ли?

— Вот прочти-ка. Ничего мне непонятно.

Андрей внимательно и медленно прочитал открытку и возвратил ее Власу, успокаивая:

— Что-нибудь легкое. Ты не огорчайся прежде времени. Если бы опасное, предупредили бы, а то, видишь, просто зовут.

Влас вздохнул и задумался.

Ближайший посетительский день в больнице выпадал на послезавтра, и для Власа эти два дня тяжелого ожидания были непереносимы. Он ходил на работу как потерянный, не слушая товарищей, подчас не понимая обращенных к нему вопросов и делая не то, что надо.

Беспокойство и тревога о Фильке жгли его. Жгла и томила неизвестность. И вместе с тем вкрадывалось нежданно и другое: только теперь он внезапно и остро почувствовал, что здорово соскучился по семье, по дому и особенно по Фильке. Внезапно с небывалою остротой хлынули на него воспоминания о семье, — о Марье, о дочери, о сыне. Особенно — о сыне.

Сын — мужик, мужчина, будущий крепкий работник. Опора хозяйства. Часть и повторение его, Власа. О сыне все время гнездилась потаенная упорная и крепкая и невысказанная и не всегда осознанная мысль.

— И вот — живой (ах, что же с ним?). Филька вырос пред глазами, шустрый, смышленый, такой родной парнишка, которого не видал он несколько месяцев, о котором, казалось, позабыл и который где-то здесь поблизости, в городе, лежит больной и страдающий.

Савельич вечером накануне того, как итти Власу в больницу, ухватил волнение и беспокойство Медведева и подсел к нему.

— А ты не поддавайся, Медведев, — участливо посоветовал он. — Сходишь, поглядишь, в каком, значит, положении. А до времени зачем же сердце томить.

— И что это, скажи, там случилось? — ухватываясь за участие соседа, горестно недоумевал Влас. — По баловству или разве чем зашибло?!

— Ну, завтрева все разведаешь.

— Да уж, видно, завтра...

Это завтра, наконец, наступило.

Влас, неловко путаясь большими руками в белом халате, который заставила его надеть сестра, осторожно пошел по сверкающему, натертому полу в палату, где лежал Филька.

Сквозь широкие окна текли теплые солнечные полосы. Они тянулись ликующе и щедро по глянцевитому полу, ложились на белые стены, зажигали огнем медные ручки дверей. Они обливали сверканием ветхий халат на Власе, и ему казалось, что они преграждают ему путь и мешают итти туда, где за стенами, за одной из закрытых дверей скрывался Филька.