Константин Федин - Города и годы. Братья

— Нельзя было ждать сегодня такого концерта. И эти люди, — сказал Никита, — они так слушали. Я думал сначала, что за разговорами не будет слышно оркестра. Я не знал, что…

Он отстранил немного Ирину, посмотрел на нее мельком, хотел сказать, что она очень возмужала, выросла, и докончил удивленно:

— …не знал, что вы ходите на концерты.

— Ну, вы вообще ничего не знаете! Папа говорит, что если он умрет, так вы узнаете из объявления в газете.

— Я все время хочу прийти к вам, — сказал Никита, улыбаясь.

— Ну обещайте, обещайте! — воскликнула Ирина.

— Обещаю.

— Скоро?

— Очень скоро. На днях.

— Ну вот чудно! А то папа говорит, что вы превратились в мумию в своем дворце. Вы ведь живете во дворце?

— У меня такая конура, если бы вы видели…

— Но конура во дворце?

— Да.

— Там прежде держали ветошь? Да? Вот и вы… — Ирина запнулась и спрятала нос в воротник пальто.

— Я? Что я? — спросил Никита, заглядывая ей в глаза.

— Нет, я не то хотела сказать. Правда. Но ведь нельзя всегда сидеть в комнате. У вас, наверно…

Ей хотелось засмеяться, она сдержала себя.

— Вы форточку открываете?

— Г-м-м, — промычал он.

— Ну, не сердитесь! Мы с папой очень часто вспоминаем вас. Он говорит, что артисту надо жить по-другому. Что вам не надо так… прятаться.

— Я не прячусь. Я стараюсь работать.

— Ах, я знаю! Ну, как ваша симфония? — словно перебила самое себя Ирина.

— В ней все дело.

— Так почему же вы не кончаете? Папа говорит, что за два года, — с тех пор как вы переехали из Уральска, — можно было бы… И вообще — пора, как вы не понимаете? Все ждут.

— Ждут? — переспросил Никита.

Он усадил Ирину на скамейку, сел рядом и помолчал.

— Не думаю, чтобы ждали.

— Да откуда вы знаете? Вы сами выдумываете? — сердито сказала Ирина.

— Это не знание, а чувство. Вот сегодня я чувствую, что музыка нужна не только музыкантам.

— Конечно!

— Что музыку понимают все, почти все. Как было тихо в зале. И потом такой рев! Я сам кричал.

— И я, — с восхищением сказала Ирина.

— Тогда я подумал, что непременно должен писать, скорее кончить и — пусть слушают; что я не имею права молчать, если у меня есть что сказать, и я обязан всем этим людям отдать все, что имею. И мне сейчас так хочется скорее кончить!

— Ну, конечно, конечно! Вы не имеете права молчать и сидеть у себя в комнате! Ах, я на вашем месте все бы сочиняла, сочиняла…

Теперь, на скамье, Никита лучше и ближе мог разглядеть Ирину. Она говорила с серьезным убеждением, горячо и торопливо. Он видел ее рот, — еще по-детски не сложившийся, мягко-округлый, добрый и в то же время упрямый. Он вспомнил Анну, — в ней также взрослый боролся с ребенком, когда она убеждала в чем-нибудь Никиту, и он начал быстро находить в Ирине схожие черты с Анной, одну за другой, и все больше изумлялся, как велико было сходство.

— Это нельзя так, к сожалению, — все сочинять и сочинять.

— Почему нельзя? Я не понимаю. Ведь вы — композитор? Что же вам еще делать?

— Видите ли… Вот как сегодня: какой-то внешний толчок, этот концерт. Там я видел двух таких человечков, они меня поразили. Сначала грызли семечки, а потом их даже в пот ударило от музыки. Это изумительно, что музыка может такое сделать и что такие люди так глубоко все это понимают, волнуются по правде. Я увидел это и сразу понял, то есть опять понял, что стоит писать музыку. А иногда…

— Как! Неужели вы думаете, что не стоит писать музыку? — испуганно вскрикнула Ирина.

— Иногда, — улыбнулся Никита, — мне кажется: кому это нужно сейчас?

— Но ведь вы живете сейчас, а не когда-нибудь еще! И я и все живут сейчас!

— Да. Но временами такое чувство. А потом еще другое, — надо верить в себя.

— А вы?

Никита промолчал.

— Я, конечно, верю. Если бы не верил или у меня отняли бы веру, мне бы нечем стало жить.

— Так чего же вам не хватает? — чуть слышно, почти шепотом, выдохнула Ирина.

Она была в недоумении, во все глаза глядела на Никиту и даже подпрыгнула на скамье.

— Чего не хватает? Есть такие ключи, которые замерзают на зиму, перестают бить. Где-то в глубине вода накопляется, а на виду иссякла. Приходит тепло — ключ опять бьет. Веру надо побуждать к действию, иначе она — как такой родник.

— Без… тепла?

— Без тепла или — не знаю без чего. Да я скажу, как со мной. У меня был один человек, близкий друг. Полный, настоящий. Он меня слышал, как ночью слышишь всякий шорох. А вот когда я говорил, что у меня все плохо и никуда я не гожусь, потому что — какой я музыкант? — и что я — дрянь вообще, тогда этот человек все до последней пясточки чувствовал. А что же больше нужно? И не так, что переубеждал меня, тут переубедить нельзя. Но перестраивал меня всего незаметно. Я сам не понимаю, как это выходило. Просто — выслушает, или даже не выслушает, а чем-то прислушается. И у меня сразу ко всему вкус, как после тифа — к еде. Теперь я думаю, что бывало даже проще: самое существование этого человека давало мне все — и веру и силы… У меня была уверенность, что мне нечего бояться, потому что ошибки, или провалы, катастрофы — что хотите, — я всегда пересилю с этим человеком. Это и было нужно.

— А где… этот человек?

— Он умер. То есть это глупо вышло… нет, не так… одним словом, я когда расставался с ним, надеялся опять встретиться. Было такое время. Я прожил больше года, и очень хорошо все было… Ну, я не считаю плохого по-другому: смерть брата, война. Это все мне много дало, особенно как-то. Я даже больше работал. Но все рассчитывал на проверку моих дел этим человеком, на отчет. То есть не по музыке, а по всему. Музыка ведь — плод всего, и все-таки — часть. Все ждал, что вот встречусь, погляжу только, обменяюсь взглядом и — все хорошо. Ты верил? — вот смотри, как я жил. И какое счастье! А вышло не так… Словом, я узнаю года полтора назад, что этот человек умер, и я даже не знаю хорошо, как и от чего. Может быть, и не умер?

Никита растерянно улыбнулся. Ирина отодвинулась от него.

— Это… была женщина? — спросила она.

Он ответил не сразу:

— Да, женщина.

Она молчала. Он пристально рассматривал ее с ног до головы и вдруг с горячностью добавил:

— И вы на нее страшно похожи, Ирина!

Она быстро отвернулась.

— Ну?

— Этого вы могли бы не говорить! — расслышал он сдавленный голос.

— Ирина! Что такое? Вы… Ну, ради бога, Ирина!

— Пожалуйста, не вздумайте, что я обиделась на ваше сравнение. Не воображайте.

Вдруг, круто обернувшись, она уставилась на него в упор. В глазах у ней блестели слезы, голос ее обрывался, она делала страшные усилия, чтобы сдержать себя.

— Я вовсе не обижаюсь. И не за что обижаться. Мне просто стало жалко эту вашу… вашего друга… И даже совсем не ее… не его!.. А мне жалко вас, что вы… заставляете себя жалеть… когда вы должны быть сильный, сильный, сильный!