Ахмедхан Абу-Бакар - Рассказы советских писателей

Когда я с ним прощался, он достал из письменного стола машинописную рукопись в четверть авторского листа и подал мне, слегка смущаясь:

— Может, у вас в газете напечатают… Тут мои главные мысли насчет учености… То есть, чтобы наука не перегружала кругозора и не отводила в сторону.

Про свои машины он и не заикнулся и про совхозные порядки тоже — не это главное.

Хадиша наслаждалась. Струи горячего пота обильно орошали ее разрумянившееся лицо, шею, спину. «Может, хватит? — нерешительно подумала она, поднимая крышку чайника. — Не до смерти же, в самом деле, кипяток хлебать!» Жаркий, ароматный пар обжег ей глаза, и Хадиша увидела на дне чайника красный, чудесный настой. «Чай не масло. Тошнить от него не будет», — решила она и наполнила пиалу. Миловидное лицо женщины стало сонным и добрым. Она достала огромный, как скатерть, белый платок и вытерла лицо. В открытую дверь передней впорхнул какой-то неслышный зов, заставивший Хадишу выглянуть на улицу. Вдоль арыка вился змеей вьюнок, придавленный зноем. Ржавой жестью с острыми рваными краями громоздился чертополох. Листья яблонь были припорошены пылью. Ее вдруг охватило желание выйти в сад с влажной тряпкой и вытереть каждый листочек. С солнечной стороны яблоки уже начали румяниться. Шелковые султаны выбросили кукурузные початки. Опустили вниз широкие лица тонкошеие подсолнухи. Они кажутся измученными каторжанами, уснувшими стоя. Нахальные куры расклевывают оранжевые помидоры.

— О проклятая птица! — в сердцах сказала Хадиша. — Нет на вас погибели.

В этом году был богатый урожай помидоров. А много ли ей нужно одной? Она сказала было детям своего кайны Шалабая, чтобы они собрали созревшие овощи, но те отмахнулись.

— Зачем нам? Своего девать некуда!

— Сытость, — вздохнула Хадиша. — Дети разучились ценить хлеб…

Показалась улица незнакомой, чужой и странной. Ни души не видать. Рыжий кобель лежит в тени овчарни, высунув язык, и дышит, тяжело поводя боками. Даже неугомонные птицы, которые обычно наполняли воздух переливчатыми трелями и звонким щебетаньем, сейчас примолкли и сидят на ветвях деревьев безмолвные и неподвижные, словно нераспустившиеся почки, большие и сказочные. И только цикада трещит неумолчно из зарослей муравьиных джунглей, откуда-то из лопухов и полыни. Полдень еще не настал. Улица забылась, обессиленная зноем. Веки Хадиши отяжелели, обещая необычные сновидения. Тут же, рядом с дастарханом, прилегла Хадиша, подложив под голову бешмет, и сладко вздохнула. И вдруг в комнату снова ворвался зов. Она чуть приподняла голову и прислушалась.

— Фото! Фото! Сурет! — донеслось с улицы. И на дремавшую улицу аула высыпали из домов люди. Аул лежал в стороне от районного центра, и каждый новый человек здесь вызывал интерес и жгучее любопытство. Как тут вытерпишь?!

— Провались ты со своими суретами! — с досадой проговорила Хадиша и снова опустила голову на сложенный бешмет, но тут же вспомнила, что в прошлый раз разъездной фотограф увеличил старую фотокарточку соседки Акшай, снятую еще в молодости.

«Совсем из ума выжила чертова баба! — заругалась про себя Хадиша. — Нынешней молодежи подражает и свой портрет рядом с карточкой старого Куракбаса на стенку повесила. Срам! Да еще вышитые полотенца набросила на рамки. Тоже мне, модница нашлась!» Сколько бы ни ругала Хадиша соседскую старуху Акшай, но все же встала с уютного ложа, не переставая, правда, вздыхать при этом. У ней и у самой было дело к бродячему фотографу, который все голосил на улице. Продолжая ворчать на старуху Акшай, Хадиша стала собираться. Она давно хотела увеличить старую карточку Максута, снятого в военной форме. Единственная фотография. А потом Максут пропал без вести. Ей все не удавалось вырваться в районный центр. Приезд «бродячего» фотографа, как она называла работника быткомбината по старой памяти, оказался кстати. Где уж ей бегать, как юной девчонке, когда скрипят и ноют колени и каждый шаг причиняет боль! А как ломит поясницу, кто бы знал! Говорят, это сказывается то время, когда обожженными ступнями мерила раскаленную землю, когда посиневшими ногами месила холодную глину, когда этими же многострадальными ногами стояла часами в ледяной воде, чтобы только напоить всходы свеклы. То время сказывается, военное… А вода была горная, студеная. А свекла была, как дитя, и заботы ждала от женщин.

«И чего я разворчалась, — подумала Хадиша. — Ищущему попадается спрашивающий. Лежу себе, посапываю, а он-то сам и явился».

Она откинула крышку старенького сундука и достала со дна его картонку с наклеенной фотокарточкой Максута. Единственная эта карточка была завернута в чистую тряпицу. Аккуратно развернув ее, она, щурясь, посмотрела на мужа. И показалось ей, безумной, что муж в этот миг переступил порог ее дома. Губы женщины побелели серым налетом, стали пепельными. А перед ее глазами стоял смуглый, плечистый джигит с открытым и высоким лбом, спокойными и умными глазами.

Это была еще довоенная карточка. Максут участвовал в боях под Халхин-Голом, был кавалеристом. Когда он вернулся в аул, то приводил в восхищение односельчан искусством джигитовки. Люди прицокивали языками, видя, как он летит под брюхом лошади вниз головой, делает стойку в седле на полном скаку, танцует на крупе лошади. Слава о парне полетела по аулам. Тогда-то и встретилась с ним Хадиша…

— О жизнь! — вздохнула Хадиша, бережно вытирая рукавом фотокарточку. Завидев хозяйку, вскочил на ноги Майлаяк, гремя цепью. Язык пса свисал чуть ли не до земли, а бока ходуном ходили. Виляя хвостом, он жалобно заскулил, вымогая подачку. Но, увидев в руках Хадиши не съестное, а какую-то бумажку, пес потерял к ней всякий интерес, зевнул и принялся ловить зубами собственный хвост. Пес закрутился волчком, ловя какую-то надоедливую муху. Он щелкал зубами впустую, обнажая клыки.

Фотограф долго смотрел на фотокарточку и наконец спросил:

— Сынок твой, а, мать?

— В своем ли ты уме? — возмутилась Хадиша. — Это мужик мой.

— А-а, я-то подумал, твой сынишка, — смутился фотограф.

— А ты не думай. Это Вредно для твоих мозгов на такой жаре. Тоже мне, мыслитель! — резко, как щелчок капкана, выстрелила Хадиша. — Увеличить требуется. Сделай хорошо, понял? Да смотри, не потеряй!

Хадиша не была грубой, особенно с людьми незнакомыми, но тут она не сдержалась. Ее задело, что она уже стала старухой, и Максута принимают за ее сына. Не зря говорят казахи, что седеть надо вместе супругам. А Максут остался молодым. Даже в ее памяти.

Фотограф сначала обиделся было, да потом вдруг понял, что вечно открытую рану разбередил у этой старой женщины. Он с легкой улыбкой посмотрел на Хадишу и сказал: