Ефим Пермитин - Ручьи весенние

Трактор, обдавая маслянистым теплом лицо Андрея, на большой скорости протащил комбайн.

Агроном сорвал фуражку и помахал ею черномазому трактористу и стоящему у штурвала рыжебородому комбайнеру.

Рядом с комбайнером была та самая загорелая девушка, которая вчера ехала с Андреем в машине. Она была уже не в зеленом джемпере, а в темно-малиновом спортивном костюме, подчеркивающем ее рост и сильную, стройную фигуру. Лицо ее Андрей и сегодня не рассмотрел: когда комбайн проходил мимо, она почему-то нагнулась к бункеру и не подняла головы, пока агрегат не удалился.

«Дочка штурвального, наверное, — подумал Андрей, провожая быстро уходящий комбайн. — Но почему он гонит на четвертой скорости?» Андрей тревожно взглянул на стерню: срез был непомерно высок, на жнивнике колосья.

— Да что же это они делают с таким хлебом?! — Андрей закричал: — Стой! Стой! — Но за шумом трактора его, конечно, не услышали. Тогда он замахал рукою.

Знаки агронома заметила девушка, и комбайн остановился.

В первую минуту подбежавший Андрей только запаленно дышал и строго смотрел на комбайнера.

— Это кто же… Это куда же… Да вы на пожар, что ли, гоните по такому хлебу? — заговорил он наконец.

Рябой, с лисьей рыжеватинкой в бороде комбайнер Никанор Фунтиков спустился на жнивник и, расправив грудь, подошел к Андрею. На запыленной выгоревшей гимнастерке агроном заметил орденскую ленточку.

— А какой ты такой левизор будешь? — заплетающимся языком спросил Никанор Фунтиков.

— Я главный агроном МТС, Корнев. И меня интересует, кто вам разрешил подобное бракодельство?

— Извиняюсь, товарищ главный агроном, но мы нонича все время на таких скоростях…

— По выжженному редкому хлебу, может быть, и имеет смысл на четвертой скорости, а тут… Разве вы не видите, что барабан явно не промолачивает этот густой хлеб?

Комбайнер молчал.

— А почему косите на таком высоком срезе? Смотрите, сколько колоса на земле. — Андрей нагнулся и взмахом раскрытой в пальцах ладони захватил со стерни сразу несколько колосьев.

— Вы это видите, товарищ комбайнер?

Фунтиков молча теребил реденькую бороденку. Его молчание взбесило Андрея.

— Вас что же, никто не контролирует? Вы как работаете? Вас этому учили на курсах?

Фунтиков молчал.

— Я спрашиваю: кто-нибудь контролирует вашу работу?

Вконец растерявшийся комбайнер оглянулся на Веру Александровну, но ее уже не было у бункера. Девушка сбежала по ступенькам и встала рядом с Фунтиковым.

— Я агроном, Вера Стругова… Я разделяю ответственность за этот брак, — глядя Андрею прямо в глаза, горячо заговорила она. — Потому что не сумела… Потому что дважды предупреждала, а он не послушал… Грозился столкнуть с мостика… — Побледневшие губы девушки прыгали.

— Вы агроном? Агроном? — переспросил Андрей и, точно не веря своим ушам, отступил на шаг. — Да как же вам не стыдно? Да вы же в таком случае не агроном, а огородное чучело!

Девушка как-то по-мальчишечьи лизнула сухие обветренные губы и повторила:

— Да, я и агроном и комсомолка, и вы совершенно справедливо… Но я тоже только недавно… еще не привыкла вот с такими… Он тут, — она гневно кивнула в сторону Фунтикова, — знатный специалист, орденоносец…

Вере было мучительно стыдно. Губы ее дрожали, серые, казавшиеся особенно светлыми на загорелом лице глаза налились слезами. Она не смогла больше говорить и, как-то жалко сгорбившись, убежала за комбайн.

Андрей почувствовал себя неловко. Горячность спала. Но Фунтиков, сам того не желая, снова подпалил молодого агронома:

— Я столько лет хожу в передовиках, а тут — учить сороку плясать вприсядку…

Андрей круто повернулся к нему.

— Я вас не вприсядку плясать учу, товарищ комбайнер. Товарищ Стругова!

Смущенная девушка вышла из-за комбайна.

— Вот вам метр площади, — Андрей отметил каблуком границы. — Сосчитайте потерянные колосья и проверьте зерно в соломе.

К комбайну подкатила грузовая машина. Из кабины вылез высокий, черный, курчавый, добродушный человек с детски наивными глазами.

— Наш Поль Робсон, — указывая на шофера, с улыбкой сказал тракторист.

Андрей поздоровался с «Полем Робсоном».

— Приглашаю и вас. Я вынужден составить акт о бракодельстве. Как ваша фамилия, товарищ шофер?

Высокий, кудряво-черноволосый, красивый шофер широко улыбнулся и густым басом сказал:

— Морозоустойчивый гибрид с юга: деды с Одессщины, я же урожденный предгорненец Иван Анисимович Шукайло. За голос и за обличье Полем Робсоном прозвали…

Андрей невольно улыбнулся: Иван Шукайло и в самом деле был разительно похож на Поля Робсона.

Шукайло повернулся к комбайнеру.

— Видно, Никанор Алексеич, пошла Настя по напастям… А я разве не говорил тебе, что напрасно за гектарами в ущерб качеству уборки гонишься? — И обратился к Андрею: — Вы, товарищ главный агроном, посмотрите, что у него в бункере… Его зерно завсегда в два раза сорнее, чем у других. Перехваленный Никанор Алексеич повсегда решетья второй очистки из своего комбайна вытаскивает и в бункер сплошной сор валит…

— Двадцать два колоса на квадратном метре, — сообщила Вера Стругова.

Но Корнев уже не слышал ее. Он взобрался на комбайн и, заглянув в бункер, убедился, что зерно было действительно с необычной примесью сора. Проверил решетья второй очистки.

— Хорошенькими делами занимаетесь, товарищ передовик! И кто-то умный красным флажком вашу машину отметил… — Андрей замолк и мрачно задумался.

В эту минуту он понял, что работать ему будет здесь нелегко. Кадры, видимо, разболтанные… Не совершил ли он ошибку, не послушавшись Гордея Мироновича?

Но Андрей Корнев принадлежал к той категории людей, которые не терпят даже и минутной слабости ни в ком другом, ни тем более, в самом себе. «Вздор! Не на легкую ты работу рассчитывал здесь… Отец — двенадцатилетним парнишкой в разведку в тылы белых ходил. В Отечественную — изрешечен весь. Деда бесстрашным партизаном в отряде звали, а твой, Андрей, фронт — целина! Изволь драться за хлеб, как они дрались за твою власть…

Одернуть! Сразу же одернуть, чтоб другим не повадно было…»

Молчание затянулось.

Все вокруг тоже молчали. Даже весельчак Поль Робсон потупился, словно и он считал себя виноватым.

Андрей поднял голову и сказал:

— Составимте акт, товарищи. И на комбайнера и на агронома Стругову. За попустительство.

Напряженность момента сломал все тот же шутник Поль Робсон. Он снова показал ослепительные свои зубы в доброй улыбке:

— Кого один раз хорошо обдерет медведь, тот и пня бояться будет. Так-то, Никанор Алексеич. Плакали, видно, твои премиальные.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — огрызнулся комбайнер, и на бледном его лице еще отчетливее проступили корявины.