Ефим Пермитин - Ручьи весенние

— Пустишь, Хрисанф Иванович, обогреться?

Не отвечая на вопрос, рыбак крикнул в избу:

— Солка, тряси самовар! Да разводи огонь, жарь рыбу! — И только тогда, повернувшись к Боголепову, ответил:

— Не в частом быванье гости у нас, Константин Садокович. Милости просим. Солка! Да я кому говорю, тряси самовар! Люди из займища, вымокли, перемерзли. — И пояснил приехавшим: — Не иначе, наряжаться бросилась… Проходите в тепло, товарищи, проходите, бога для.

Охотники вошли в просторную опрятную кухню.

— Солка! — закричал опять хозяин невестке. — Приготовь гостенькам Ваняткины низики и рубашки да выметайсь из горницы. Живо!

Рыбак пригласил гостей сесть и сам сел на лавку. Босые темные ноги его не доставали пола, — что сидит, что стоит, одного роста. Рыбья чешуя присохла и к штанам и к бороде.

— Как уловы, Хрисанф Иванович? — спросил Леонтьев.

— Не погневлю бога, товарищ… не знаю, как вас звать-величать… Поболе полусотни центнеров уже сдал государству. Председатель наш прижимать было стал, — на литровку вымогал, водяной, а я ему и говорю: «Перестань! Тут мой дед, и отец, и я сколько годов, тут, — говорю, — я хозяин…» Отшил его малость. Оно ведь кто в каком деле сноровист… У кого, значит, душа к рыбе, а у кого к пол-литру. Солка! — сорвавшись с лавки и приоткрыв дверь в горницу, закричал вдруг хозяин. — До каких пор ты там чепуриться будешь? Люди мокры, голодны, холодны, а ты красоту наводишь!

В горнице весело застучали каблуки, и на пороге показалась невысокая, плотная, похожая на цыганку женщина с сизым румянцем на смуглых, в легком пушку щеках. Выпуклые глаза молодайки блестели. Глянцево-черные, гладко причесанные волосы оттеняли небольшой лоб и маленькие розовые уши с дешевенькими сережками. Пестрое платье обжимало высокую полную грудь и упругие бедра.

— Здравствуйте, гостечки! — томным голосом пропела она, бесцеремонно оглядывая охотников. Взгляд ее задержался на Боголепове.

В повадке ходить мелкими шажками, высоко нести грудь и как-то зазывно улыбаться затуманенными глазами проглядывало непреодолимое желание нравиться.

Андрею почему-то казалось, что она вот-вот скажет что-то такое, отчего присутствующих бросит в краску. «Деревенская Неточка», — подумал он и нахмурился.

— Белье приготовила, — пропела молодайка. — Пожалуйте, кто мокрый, в горницу…

Леонтьев и Андрей прошли в холодноватую, сверкавшую подчеркнутой сибирской чистотой, просторную светлицу. Тем временем Соломея (так звали красавицу) проворно разжигала начищенный до блеска самовар и гремела посудой, а Хрисанф Иванович с корзинкой и ножом в руках пошел к садку за рыбой.

Боголепов расстегнул негнущиеся створки своего многокарманного «комбайна», снял его и поставил в угол. Куртка так и осталась стоять, сохраняя форму плеч и рук. Боголепов посмотрел на свой «комбайн» и засмеялся.

— Забавняцкая у вас одежина! — У Соломеи засветились в зрачках игривые огоньки.

— Как говорится: пущай смеются, пущай ругают — мои глазыньки проморгают, — сказал Боголепов. — Но это же не куртка, а, буду прямо говорить, дом под черепичной крышей. Они вон мокрым-мокрешеньки, а я сухой…

Боголепов опустился на лавку. Соломея сейчас же села рядом.

— Спасибочко, что заехали! Сидим тут как в тюрьме. По неделям слова человечьего не слышу. Я в райцентре зросла, через день в кино ходила, а после картин беспременно танцы. Не жизнь — мечтательный сон! От женихов отбою не было. Бывало, приедут сватать, выряжусь в маркизетовое платье, прическу там и все другое, а маманя и скажет: «Одна в райвоне!»

Излияния молодайки прервал окрик:

— Солка, гляди за самоваром! Накрывай на стол!

— А ну тебя! — огрызнулась Соломея. — Не даст с человеком культурненько поговорить! — и заговорщицки искоса взглянула на Боголепова. — А, бывало, плясать схлестнемся — до утра! Кровя у меня горячие! Не одного парня засушила. Придешь с полянки — ноженьки гудут. А теперь… Завез чертов барбос в глухомань! За что только красота-молодость моя пропадает?!

— Солка! Я кому сказал? — выставив бороду, рявкнул Хрисанф Иванович.

Но Соломея и бровью не повела. Пока Андрей с Леонтьевым переодевались в сухое, пахнущее мылом белье, она успела рассказать Боголепову чуть ли не всю свою девичью и замужнюю жизнь.

— Покойница маменька все, бывало, наставляет: «Во всяком разе пробойной будь, своего не упускай! Иначе в девках поседеешь, а в бабах землей подернешься…» — Соломея игриво прикоснулась плечом к Боголепову, и тот, смущенно покраснев, отодвинулся в угол.

Соломея поставила на стол шипящую сковородку с бронзовыми линями.

У голодных охотников заблестели глаза, все шумно задвигались. Боголепов развязал сумку с продуктами и достал обшитую солдатским сукном баклажку.

— Посылочка от жены, — пояснил он. — Самолично Лизок настаивала на лимонных корочках. Специально для этого случая берег, чтобы по охотничьему обычаю распить «на крови»…

Он готов был шутить и смеяться по всякому поводу, но его смущало откровенное приставание назойливой молодайки, расстроившее смирного хозяина, и мрачноватая замкнутость Леонтьева. «Что-то гнетет его. А что?..» — недоумевал Боголепов. Простому, доброму, веселому от природы, ему хотелось сломать это тягостное настроение товарища. — Боголепов поднялся.

— Начнем с хозяйки. Соломея, как вас по батюшке-то?

— Денисовна, а для вас просто Сола… — и она метнула на Боголепова такой хмельной, обещающий взгляд, что Хрисанф Иванович отвернулся и что-то проворчал в бороду.

Константин Садокович наполнил стопку и протянул Соломее.

— Пьете?

— Не пьют, говорила маманюшка, только на небеси, а здесь — кому ни поднеси! — и лихо опрокинула водку в рот. Опрокинув, тряхнула перевернутой стопкой: глядите, дескать, не осталось ни капельки! Потом отщипнула корочку хлеба, понюхала и сказала: — Дай бог не последнюю…

Мужчины тоже выпили не без удовольствия, но молча, и тотчас же принялись за жареных линей.

Хозяйка села напротив Боголепова и не сводила с него глаз. Лишь только гости очистили сковородку, Соломея сорвалась со стула, и, подрагивая бедрами, вышла. Через мгновение она внесла на вытянутых руках клокочущий самовар и, отворачивая в сторону пылающее лицо, сказала:

— А теперь я вас напою! — и рассмеялась воркующим, нежным смехом, хотя смешного в том, что она сказала, ничего не было.

Андрею казалось, что Соломея не вполне понимала и то, что говорит, и то, что делает. Как будто что-то темное, слепое властно распоряжалось ею.

— О горячем чае я еще в займище начал мечтать, — сказал Боголепов.

— Только о чае? — И снова игриво засмеялась.

— Убери сковороду и наливай! — прикрикнул Хрисанф Иванович. — Наливай, кому говорят?!