Исаак Гольдберг - Поэма о фарфоровой чашке

Когда вышел положенный для обжига срок, Черепахин прошел в муфельную. Туда же пришел Никулин. Стали выбирать готовую, еще неостывшую посуду. Обжиг вышел удачный, посуда красовалась яркими красочными рисунками. Но когда дошли до тех чашек, которые для пробы расписал Никулин, когда вытащили их из печи, освободили из капсюлей и поставили на доску, у Черепахина и у муфельщиков на губах дрогнули ехидные улыбки.

— Ну и ну-у!.. — протянул один из муфельщиков и обернулся к художнику.

Никулин наклонился над своими чашками: яркие и сочные до обжига краски теперь потускнели, побурели, стали грязными. Вместо четких, легких и изящных рисунков на фарфоре расплывались безобразные пятна.

— Что же это такое? — протягивая зажатую в кулаке трубку вперед, недоумевающе спросил художник. — Почему?

— Ошиблись, видно, в красках! — с соболезнованием пояснил Черепахин и наклонился над обожженной посудой. — Не с привычки! В этом деле большой опыт требуется!

— Опыт?! — Никулин раздул ноздри и сумрачно уставился на обезображенные чашки.

Кто-то за его спиною сдержанно засмеялся.

— Опыт? — повторил Никулин, улавливая в этом сдержанном смехе робкое глумление. — Я вижу, что тут кой у кого, действительно, есть большой опыт!

Морщась и кусая чубук трубки, он подождал, пока остынут чашки, затем забрал их и унес к себе. Черепахин бегло взглянул на него, но ничего не сказал.

В конце рабочего дня художник дождался у выхода Евтихиеву.

— Можно с вами, товарищ, поговорить? — спросил он, выходя вместе с нею из цеха.

— Отчего же нельзя? Можно.

— Рисунок после обжига никуда не годится! Знаете?

— Знаю! — кивнула головою Евтихиева.

— Ваши сомнения оказались, значит, справедливыми… Ну, вот, скажите: вы что-нибудь подозреваете?

Евтихиева некоторое время шла молча. Она что-то обдумывала.

— Вот что… — немного колеблясь, сказала она, наконец. — Конечно, у меня никаких таких подозрений прямых не имеется:.. Но ведь вы у нас не работали, краски составляет мастер, у него секреты есть… Может, у вас ошибка выйти. Извините, по незнанию… Ну, и может другое получиться…

— А что другое?

— А другое… Пакостят, может быть, вам. Только это надо хорошенько узнать, а потом говорить. Убедиться надо!

— М-гу… — промычал Никулин и зажал зубами чубук трубки. — Убедиться?.. Распрекрасно! Постараемся убедиться!.. Спасибо!

После какого-то вечернего совещания, когда Андрей Фомич остался не надолго один в своем накуренном кабинете и разбирал разбросанные на столе бумаги, ему неожиданно и беспричинно вспомнилась Федосья. Андрей Фомич вдруг ясно представил ее себе: привлекательную, манящую, с опущенными глазами, в которых не было робости и которые прятали плещущее через край молодое, светлое лукавство. И ему крепко захотелось повидать ее, встретиться с нею. Как несколько недель назад, когда уезжал он в город, вспомнилось ему, что давно не был он в лесу, давно не видел зеленых пахучих лугов, так и сейчас сообразил он, что прошло много времени после последней его встречи с женщинами. Он усмехнулся своим мыслям и отодвинул от себя бумаги. Сложив локти на столе, он навалился грудью на руки и широко раскрыл глаза. И взгляд его ушел куда-то вдаль. Куда-то за стены кабинета, за широкие прорывы улицы, за поля, за взлохмаченные, поросшие лесом хребты. В прошлое унесся не надолго Андрей Фомич. И из этого прошлого пришло к нему такое, от чего он сморщился и беспокойно завозился на кресле.

В этот смутный вечер, когда осень тревожила своим скорым приходом и подавала знак за знаком, Андрею Фомичу вспомнились женщины, с которыми он в былые дни встречался, с которыми он был близок.

Были разные женщины. Была порывистая, непоседливая, скорее боевой товарищ на гражданском фронте, чем жена или любовница. И встреча с нею в прошлом была такой обычной, и так обычно и просто было расставание с нею. Потом пришла другая. У той было много слез, и любовь, которую она давала ему, Андрею Фомичу, была затоплена, смята, испорчена этими слезами. Были другие женщины. Многие. Они приходили в жизнь внезапно и уходили, оставляя досадливый, горький след. Одна захотела связать Андрея Фомича крепко-накрепко и, когда у них родился ребенок, подумала, что наконец-то Андрей Фомич связан прочно и надолго. И были жалки ее скорбь и ее слезы, не столько из-за смерти девочки, но из-за того, что путы, которыми, как ей казалось, она связала Андрея Фомича, рвались.

У сильного, крепкого Андрея Фомича к тридцати двум годам накопилось много встреч с женщинами. И только здесь, на этой фабрике он еще сдерживал себя и не заводил связей с ними. Работа, в которую он ушел здесь сразу же, как только приехал, взяла его целиком. Некогда было подумать о чем-нибудь постороннем, некогда было подумать о самом себе. Дни шли в горячей сутолоке. И ночи после этих дней спускались свинцовые: сон был крепок и непробуден.

И то, что он сейчас в одиночестве, пустым и примолкнувшим вечером, вместо того, чтобы работать, думает о постороннем, о пустяках, показалось Андрею Фомичу немного зазорным и стыдным. Но не думать о постороннем, об этих пустяках он не мог. Мысли ползли вкрадчиво, вероломно и упорно. Никто не звал их, а они лезли, наплывали, росли.

«Видно, кровь бунтует!» — подумал Андрей Фомич и отодвинулся от стола.

Память упорно выхватывала из тишины, из неспокойного затишья вечера живую девушку: Федосью. И девушка эта становилась все желанней и желанней.

Кругом было тихо. Поздний вечер развернулся широко и мягко. Поздний вечер кутался в сторожкую, зябкую тишину. Андрей Фомич прислушался. Всюду было безмолвно, и глухою пустынностью веяло от этого безмолвия. Только за стеной, где давно растаяла рабочая сутолока, кто-то тихо всхрапывал. Андрей Фомин знал, что это сторож Власыч борется со сном, и вспомнил, что пора уходить домой.

Когда Андрей Фомич вышел из конторы на улицу, над поселком, над фабрикой уже раскидывалось ночное звездное небо. Звезд было много, и они мерцали не по-летнему. Они висели в темном глубоком небе неподвижно и, казалось, источали вместе с блеском тонкий холод. С реки тянуло острою сыростью. Андрей Фомич быстро дошел до своей квартиры, которая находилась рядом с конторой, и увидел свет в окнах. Этот свет напомнил ему, что там находится приезжий из города товарищ, партийка, которой он уступил на время одну из своих комнат.

«Не спит еще!» — сообразил Андрей Фомич и почувствовал усталость: придется, пожалуй, теперь беседовать еще час-два с нею, и все о том же, о чем так много переговорено уже на всяких совещаниях, заседаниях и собраниях.

Он поднялся к себе и тихо прошел мимо комнаты, где остановилась женщина. Та услыхала его приход и из-за двери спросила: