Исаак Гольдберг - Поэма о фарфоровой чашке

— Может, винище лопали где, да и заронили огонь.

— Все может быть. По пьяной лавочке на всякую дурость человек идет.

Потап выпил две чашки чаю, поговорил о неосторожности Поликанова, который полез, очертя голову, — на крышу, и теперь, наверное, лежит дома разбитый и израненный. Потап почесал желтую волосатую грудь, зевнул.

— Мать! — спохватился он. — А Васька где? Спит?

— Василий… — оглянулась старуха на перегородку и сделала испуганные глаза. — Василий на чуток ране тебя пришел да сразу завалился в постелю. Устамши и злой.

— Устал? Ну, пущай спит. Завтра на работу.

Старуха снизила голос и осторожно пожаловалась Потапу:

— Не знай, что и придумать. Василий втору неделю сумный ходит, тоскливый такой.

— От ворот поворот, значит, получил! — фыркнул Потап. — По бабьему занятию какая-нибудь оплошка вышла. Озорной и горячий до баб он! В меня он такой, старая! Помнишь?

— Тебе все смешки! — перебила жена сердито сдержанный смех Потапа. — Кобель! Об сыне не побеспокоится!

— А мне что беспокоиться? Он не махонький. Из воли родительской давным-давно выпростался! Своим умом живет… Ну вот и пущай живет!

Потап опрокинул донышком вверх чашку на блюдце и отодвинулся от стола.

— И отчего бы это огню там взяться? — неуклюже и медленно пролезая на средину комнаты и забывая про сына, соображал он. — Интересно мне это знать! Отчего, всамделе, загорелось?

Старуха, стараясь не шуметь, вымыла посуду и унесла самовар. Потап, позевывая, почесался и пошел к постели. Укладывался он долго и неугомонно. Все не мог устроить поудобней и половчей старое костлявое тело на рыхлой перине. Зевал, кряхтел. Потом неожиданно тихонько засмеялся:

— Потеха! Честное слово, потеха! Смотри-ка ты! А ведь опять теперь застопорка в постройке у директора выйдет! Не везет ему, умнику, не везет!

За перегородкой послышался кашель. Старуха метнула в мужа сердитый взгляд:

— Разбудил, полунощник!

— Мама! — позвал хрипло Василий. — У тебя самовар еще горячий? Я бы выпил чайку;

— Горячий, горячий, Вася!

Василий вышел из-за перегородки заспанный, полураздетый. Мать налила ему чашку чаю, пододвинула калач. Жадно выпив первую чашку, Василий попросил еще. На хмуром, помятом от сна лице его лежала тоска. Он запустил пальцы в спутанные волосы и почесал голову. Вторую чашку чаю он пил нехотя, задумываясь над каждым глотком. Мать внимательно следила за ним и жалостливо поджимала губы.

Когда Василий, не допив вторую чашку, в каком-то странном, небывалом раздумье застыл над столом, мать не выдержала и тихо подошла к нему:

— Нездоровится тебе, Вася?

— Ничего подобного! — встрепенулся Василий и быстро поднялся из-за стола. — Здоровый я!

— Скучный ты какой-то, Вася… Я думала, не болезнь ли какая…

— Отстань ты, мать! Сказано, здоровый я!

— Отстань от него, старая! — поддержал сына Потап, высовывая голову из-под теплого одеяла. — Все равно он тебе ничего не скажет. Скрытные они все нонче!

Василий молча пошел к себе за перегородку. Дойдя до завешенной темною занавескою двери, он остановился:

— Вот брошу я все да уеду отседа!

— Куда же, Вася? — охнула мать.

— Куда? В город! Надоело мне тут. Ну вас! Тошно!

У Василия что-то прорвалось, глубокое, затаенное, доселе скрываемое. Он зло и отчужденно посмотрел исподлобья на мать, оглядел полутемную комнату и жестче и откровенней повторил:

— Тошно!..

— Вот так так! — оживился Потап и окончательно вылез из постели. — Ну и ну-у! Деточки пошли, язви их в душу! Да ето што за мода за такая? Отчего тебе, сукин сын, тошно? От родителей, што ли? Кому ты в глаза тычешь: то-ошно? Сопленосый ты, честное слово, сопленосый!

Рука Василия, сжимавшая темную занавеску, разжалась. Парень круто обернулся к отцу:

— Можешь, кажется, и не ругаться! Надоело!

— Ай и сволочь! — забурлил Потап. — Скажи на милость, какого храпа вырастили!.. Надоело? Ну, и катись! Катись, куда хоть!.. Не задерживаем!

— Потап! — испуганно заныла старуха и протянула руки к сыну. — А ты, Вася, ты пойди поспи!.. Поспи! Устал на пожаре. Ступай!

Василий взглянул на мать. Закусил губу. Тяжело задышал. Потап умолк и ожесточенно, стал почесывать голую грудь. На сына не глядел. А тот опустил голову и нехотя, будто через силу, со стыдом и обиженно сказал неожиданное, пугающее:

— Никакого понятия… Меня убить нынче вечером хотели… На берегу…

— Да что ты?! — обожглись испугом и жадным, трепетным любопытством старуха и Потап. — Как же это? Да как же это, Вася?

— Стреляли в меня… Из берданки, видать… Маленько обвышили. А то прямо бы в голову.

— Заявлять надо! — ступая босыми ногами на пол, ожил, захлопотал Потап и пошел к сыну. — По начальству, в милицию! Обязательно заявлять!

— Ой, батюшки! Грехи-то какие! — взметнулась в страхе и огорчении мать.

— Заявлять не буду! — угрюмо и решительно запротестовал Василий. — Да вот что… Молчать об этом надо. Без огласки… Напрасно я и вам сказал… Вы молчите!

— Как же это, Василий, — подошел Потап вплотную к сыну и заглянул ему в глаза. — Зачем укрывать? Милиция дознается, словит. А то ведь и повторенье может выйти. Нельзя без заявленья!

— Ну вот, ну вот! — почти заплакал Василий. — Зачем я вам сказал? Говорю — молчать надо! Чтоб никто не знал… Мне и так скоро проходу не будет. Галятся…

У Василия неожиданно для родителей дрогнули губы, он шагнул к столу, опустился на стул и положил голову на руки.

— Разыгрывают меня… — глухо продолжал он, вздрагивая плечами. И казалось, что парень плачет.

Потап с изумлением поглядел на жену. Старуха метнулась к сыну, но Потап остановил ее, грозно нахмурив брови и вытаращив глаза, и ожесточенней заскреб грудь.

— Разыгрывают… — повторил Василий жалобно и непривычно покорно, — Будто я чужой… Наши же, фабричные ребята… А что я им сделал?

Потап неуклюже пролез к столу и сел рядом с сыном.

Потап вдруг почувствовал, что Василий еще совсем молод, совсем мальчонка, и это умилило старика.

— Ну, ну! — пробормотал он, не справляясь с лаской, от которой давно отвык. — Балуют, поди! А ты на них без вниманья! Без вниманья!

— Балуют? А это баловство? — резко обернулся Василий к отцу. — Это баловство, когда девчонок подговаривают игрушки со мной строить, а потом цельный спектакль выходит, и всей оравой хохочут, как оглашенные?!

— Брось! — снисходительно, как маленькому, которого и жалко и который вызывает беззлобную, добродушную насмешку, посоветовал отец. — Ребята, видать, по глупости, смехом над тобой. Брось, Василий!.. А вот что подстрелить тебя кто-то скрадывал, это да! Об этом размышленье нужно держать. Не шуточное это, брат, дело, ежли на смертоубийство сволочи какие-то наметились!