Исаак Гольдберг - Поэма о фарфоровой чашке

— Как это? — приостановился Павел Николаевич, сразу не поняв, но почувствовав в словах Федюшина какую-то каверзу. — Об чем ты?

— Сам, поди, знаешь! — еще шире ухмыльнулся Федюшин. — Дочка-то твоя, Федосья, когда дирехторшой полной станет?

— В уме ты али пьян?

— Ни капельки! Тверез!..

— А зачем болтаешь зря?

— Не зря…

Толпа нахлынула, оттиснула Федюшина от Павла Николаевича, и он не смог дальше продолжать расспросов. Павел Николаевич, сдавленный толпою, очутился на улице. Он высвободился и остановился у входа, сердите поджидая Федюшина. Он горел злобным нетерпением добиться основания болтовни Федюшина. Он поджидал его, чтобы уличить сплетника и отыскать источник сплетни.

Электрическая лампочка слабо освещала вход, и Павел Николаевич с трудом различал лица прохожих. Он всматривался в них, вытягивая шею.

— Кого ищешь, отец? — остановился пред ним Николай. — Хорошо ты выступал…

— Постой! — ухватился за него Поликанов. — Постой: ты слыхал что-нибудь про Феньку да про директора?

— Нет. Ничего не слыхал. А в чем дело?

— Не слыхал? Пойдем.

Он отвел, решив на сегодня бросить розыски Федюшина, Николая в сторону и рассказал ему о насмешливых и злых словах горновщика.

— Болтает зря! — успокоил Николай отца.

Но Павел Николаевич не успокоился. Он решил немедленно идти домой.

— Я с тобой, отец.

Дома, куда они дошли молча, Павел Николаевич сразу спросил жену:

— Федосья дома?

— Дома.

— Зови ее!

Федосья пришла на зов и посмотрела на отца, лицо которого было пасмурно и не предвещало ничего хорошего, — спокойно, со сдержанной улыбкою. Отец вскинул голову и раздельно, вкладывая в слова брезгливую ярость и неутешимое презрение, спросил:

— У тебя што происходит с директором?

Федосья на мгновение опустила глаза, но сразу же встряхнулась, поглядела на мать, на брата и ответила:

— Мы завтра записываться с ним идем… Я, тятя, вчера еще хотела тебе сказать, да не пришлось…

— Вот… так! — ошеломленно протянул Павел Николаевич. — Угостила доченька! Записываться идет, а родителям напоследок сказывает!.. Красота! Заслужили, значит!

Павел Николаевич махнул рукою, сжал губы и круто повернул из комнаты. Мать схватила Федосью за плечо:

— Да когда же это вы сговорились с ним?

Девушка исподлобья глянула на мать, полуоткрыла губы, обнажив свежую белизну зубов. Николай весело улыбался. Взглянув на него, улыбнулась и Федосья и шутливо, но с нежной насмешкой в голосе заметила:

— А долго ли?!

Мать вздохнула, схватила конец головного платка, смахнула ненужную слезу и потянулась ласково к дочери.

Глазуровщицы обступили Федосью и стали поздравлять.

— Ну, Федосья, молодчина! — сказала, сияя дружелюбною улыбкою, Павловна. — Мы, бать, думали, что тебя инженер захапает, а ты дилектора цапанула самого! Молодчина!

Федосья, подавляя смущенье, отшучивалась. Женщины оглядывали ее, словно обновилась она чем-то, стала иной, и она ежилась под их лукавыми, щупающими, бесстыдными бабьими взглядами.

— И что вы меня этак разглядываете?

— А как же? — посыпалось кругом. — Ты теперь молодуха, бабочкой стала!

— Скончала свои девьи дни!

Павловна отстранила других и прижала Федосью к ее столу:

— Неужто ты теперь на работу станешь ходить?

— А почему нет?

— Да нашто она тебе теперь, работа эта? Ты теперь барыней можешь жить… дилекторша! Ты прислугу заведи да орудуй своим хозяйством… мужа ублажай!

Павловну поддержали:

— Зачем тебе трудиться? Хватит с вас жалованья мужнего!

— Обновы шей да ребятишек жди!

У Федосьи зарделись щеки. Она выпрямилась, поправила косыночку на волосах:

— Мы с Андреем Фомичом так порешили: останусь я, как прежде, на работе… Останусь.

— Чудачка! Да зачем же? — накинулись на девушку работницы, некоторые с недоумением, иные с каким-то (раздражением.

Павловна замолчала, задумалась и стала к чему-то прислушиваться.

— В прежние-то годы такого и не бывало… — с сожалением и упреком сказала она. — Прежде-то не дозволил бы мужик. Да и сама бы в барыни полезла…

— То прежде, а не теперь! — задорно прокричала комсомолка. — Да какой бы товарищ Широких коммунист был, если б Федосью в стряпухи себе да в няньки потащил! Она самостоятельная! Не раба ему!.. А на работе осталась, так еще пуще свою самостоятельность почувствует!..

— Понимаешь ты много в семейной, в замужней жизни!

— Молчала бы!

Федосья стряхнула с себя неловкость и смущенье, с которыми пришла в это утро в глазуровочное отделение, и стала на работу как обычно, как вчера, как всегда. И руки ее замелькали в воздухе по-всегдашнему быстро и проворно. Белые бабочки вспорхнули и зареяли над бадьей с глазурью. Весело, ликующе, без устали.

Это было первое утро после ее брака. Вчера она переехала к Андрею Фомичу. Вчера мать поплакала, отпуская ее, а отец сумрачно покорил:

— Могла бы по-людски, не с бухты-барахты!.. И свадьбу можно было бы сыграть честь честью… А то словно убегом!..

В это утро Андрей Фомич пришел в контору в положенное время, без опоздания. Он забрался в свой кабинет, а сторож Власыч хитро и знающе поглядел ему вослед.

Карпов пришел немного попозже. Власыч остановил его с грубоватою почтительностью:

— Сёдни, я думал, дилектор-то проспит! А он в аккурат пришел, как завсегда!

Карпов молча и изумленно взглянул на старика. Власыч не унимался. Раскрывая в веселой усмешке черный рот, он пояснил:

— С молодой женушкой поспал перву ночь, а на службу, как по присяге! Окуратист!

Алексей Михайлович потемнел, дернулся и быстро отошел от старика.

Алексей Михайлович долго потом писал что-то. Несколько раз он рвал написанное и начинал сызнова. Затем он стал пересматривать старые дела, заставил принести себе груду папок с бумагами, рылся в них, делал отметки, выписки.

Власыч попозже пришел к нему и сказал, что его зовет к себе директор, но он ничего не ответил. А когда старик подошел с этим же вторично, то холодно и резко заявил:

— Сейчас мне некогда! Занят. После приду. Скажи, после!

Но и после он не пришел к Андрею Фомичу, а, собрав бумаги, отправился на фабрику. И в этот день Андрей Фомич так и не дождался технического директора, так и не смог переговорить с ним по текущим делам.

А на следующий день Карпов сам, без зову, утром пришел в кабинет директора и, извинившись, что вчера не смог повидаться с ним, просто и коротко заявил:

— Мне приходится бросать здесь работу… По личным обстоятельствам. Должен уехать. Вот заявление.

Андрей Фомич не взял протянутое Карповым заявление и круто поднялся из-за стола.

— Не понимаю! Ничего не понимаю! — возбужденно сказал он, останавливаясь перед Карповым. — И в прошедший раз не понимал, в чем дело, и теперь не понимаю!