Иван Гагарин - Выше нас – одно море. Рассказы

— Это я один во всем виноват, — сокрушался потом в разговоре со мной Клавдий Филиппович — Федя был в этот день очень оживлен и радостен, а потом признался, что у него день рождения, исполнилось двадцать три года. Я тоже порадовался, поздравил его, ну и налил ему в стакан граммов сто своего закрепителя и себе немножко. Чокнулись, выпили. Тут прибежал юнга Яша и сказал, что меня зачем-то приглашает капитан. Я вышел и надолго задержался у Игоря Федоровича, а когда вернулся в каюту, Феди уже не было и, увы, моего закрепителя тоже не было. Я Федю не виню, трудно ведь удержаться от соблазна, да еще в такой день. Но как все это неприятно, как неприятно.

В рассказе Клавдия Филипповича все было верно за исключением одного: Федька Шалагин по забывчивости или еще не знаю почему приблизил день своего рождения на три с лишним месяца — паспорт-то его у меня хранится.

А что касается неприятностей, то они посыпались не только на многострадальную, битую не раз Федькину голову, но и затронули немножко сбоку самого художника.

На другой день, кажется, после происшествия в нашу «комнату приезжающих» явился помполит товарищ Носков. Он вежливо поздоровался с Клавдием Филипповичем, справился о его здоровье, самочувствии, проинформировал о погоде и уловах на сегодняшний день. Потом, внимательно, сосредоточенно просматривая новые зарисовки и этюды художника, как бы между прочим сказал:

— Зря вы, товарищ Зимовейский, своевременно не согласовали со мной кандидатуру, достойную художественного отображения. Тогда бы не было и некоторых ошибок с вашей стороны.

— А вы считаете, — мягко поинтересовался Клавдий Филиппович, — что я допустил ошибки? В чем, позвольте узнать, — в содержании, в форме, может, в фактической стороне этих зарисовок?

— Дело не в форме, — досадливо махнул рукой Носков. — Зачем, спрашивается, вы популяризируете пьяницу и разгильдяя Федьку Шалагина?

— Позвольте, — смутился художник. — Как же это я его популяризирую? Я просто делаю наброски портретов, зарисовки, этюды, может быть, я несколько увлекаюсь такой натурой, как Федя Шалагин, но все ведь это еще только заготовки к будущей картине, и я не собираюсь нигде их выставлять. И к тому же, только одному господу богу известно, получится у меня эта картина или нет.

— Странно, очень странно, — покачал головой товарищ Носков. — Значит, богу все известно, а вам нет, неверие, так сказать, в собственные силы.

— Пожалуй, что и так, — устало согласился Клавдий Филиппович. — А насчет кандидатуры Феди Шалагина, если вам так угодно выразиться, я согласовывал с Игорем Федоровичем.

— А-а, вот как, — вскинул брови Носков, — ну тогда, конечно, дело другое.

Он еще посидел для приличия несколько минут и ушел.

А Клавдий Филиппович еще долго сидел у стола, словно в раздумье, и только время от времени приглаживал ладонью свою «несжатую полоску».

— Да-а, — вздохнул он, — какая богатая, одаренная натура и такая постыдная слабость духа.

Я посмотрел на его расстроенное, удрученное лицо и понял, что беспутный Федька Шалагин дорог художнику не только как интересная, колоритная натура, и вчерашняя Федькина выходка глубоко огорчила его. Казалось, вместе с этой проклятой бутылкой закрепителя Федька украл у Клавдия Филипповича еще что-то такое, неизмеримо более ценное и дорогое для него. Он стал каким-то рассеянным, вялым и уже не восторгался живописными картинами морской жизни, «живой трепетной плотью моря», и хотя по-прежнему много зарисовывал, но уже без особого воодушевления, как раньше.

С Федькой он теперь почти не встречался, и не потому, что гневался или сердился на него, а, видимо, потому, что было больно и как-то неловко смотреть в его виноватые глаза. И сам Федька, молчаливый, замкнувшийся, избегал этих встреч. Только однажды в столовой, пересилив свой стыд, он подошел к Клавдию Филипповичу, губы у него мелко дрожали, на скулах зардели красные пятна, но он не успел сказать ни одного покаянного слова. Клавдий Филиппович посмотрел на него и испуганно проговорил:

— Не надо, голубчик, не надо. Потом поговорим. — И заторопился к выходу.

Но поговорить, видимо, им так и не удалось. Вскоре мы снялись с промысла и через сутки уже были в порту.

Наступила пора встреч и расставаний. Перед тем как совсем покинуть судно, Клавдий Филиппович поднялся в штурманскую рубку, куда как раз перед этим зашел капитан.

— Ну и куда вы теперь отправитесь, Клавдий Филиппович? Домой, в Москву? — поинтересовался капитан.

— Нет, пока что остановлюсь в гостинице, поживу еще недельку-другую. Надо привести в порядок свои заготовки и еще поработать здесь, в рыбном порту.

— Это вы правильно решили. Побывайте на других судах. Увидите много для себя нового, интересного, а главное, познакомитесь с хорошими людьми.

— Спасибо вам за все, Игорь Федорович, — растроганно сказал художник и, чуть помедлив, нерешительно добавил: — Я вот что еще хотел вас спросить: что будет теперь с Федей Шалагиным?

— Что будет? — переспросил капитан и посмотрел на художника прищуренными веселыми глазами. — Трудно пока еще сказать, что из него будет. Если говорить на вашем языке художников, то это пока первый набросок, эскиз того нового Федьки Шалагина, каким мы его хотели бы видеть. Он, как вы видели, «сорвался» в море, может быть, еще «сорвется» разик-другой. Но все равно я почему-то верю в него, верю, что эскиз этот мы доведем до настоящего портрета.

Клавдий Филиппович схватил капитана за руку и долго благодарно тряс ее.

— Как это вы хорошо сказали, — воскликнул он. — И так хорошо, отрадно бывает верить в человека. Спасибо вам, вы сняли камень с моей души.

— Что вы, Клавдий Филиппович, это мы должны вам сказать спасибо.

— Мне? — изумился художник. — За что же мне-то?

— Да за то, что именно вы, говоря опять же по-вашему, наложили на этот живой «эскиз» очень важный штрих.

— Ну что вы, что вы, — замахал руками смущенный художник, — моему штриху всегда не хватало законченности, твердости…

Я проводил Клавдия Филипповича в город и здесь, у подъезда гостиницы «Арктика», мы расстались, уговорившись встретиться еще раз у него в номере.

Вскоре мы снова вышли в море в очередной рейс, а когда вернулись в порт, я узнал, что художник Зимовейский ушел на плавбазе «Печенга» в Северную Атлантику.

Найдет ли он там «своего Канина», напишет ли он потом свою задуманную картину или, может быть, его воображение захватил новый замысел, еще более беспокойный, волнующий и жгучий?

Кто знает. Подожду, когда он вернется из рейса.

Жду не только я, ждет его и наш лучший засольщик Федя Шалагин, ему-то есть что рассказать художнику, с которым он когда-то «прикидывал» композиции новых сюжетов.