Ефим Пермитин - Горные орлы

— Уж ты там, в городу-то, поласковее с начальством, Орефий Лукич, — нагнулась к уху Зурнина Пистимея Петухова. — Начальство — поклон любит.

— На спинку смелее облокачивайся, Орефий Лукич, способней будет. А то на простых-то розвальнях путь дальний.

— Благословляйте-ка! — снял шапку Герасим. — Рыжко, Рыжко-то заступил! — оглянувшись, крикнул он.

В окриках и распоряжениях Петухова была твердость, не допускающая возражений.

— А ты, Гарася, в городу-то кошелек покрепче держи, а то сам из-за пазухи выпрыгнет, — в последний момент наказывала беспокойная Пистимея мужу.

Женщины торопливо крестили отъезжавших.

— Час добрый, час добрый, — опасливо поглядывала вдоль улицы Седиха, — не перешел бы дорогу кто!

Герасим Андреич целыми днями пропадал в отделении госсельсклада.

Зурнин метался из уземотдела в УОНО, из УОНО — в уисполком.

В уком приехал и старый товарищ Зурнина — секретарь губернского комитета партии Хрущаков.

Вечера Орефий Лукич проводил с другом в воспоминании о вихрастом своем детстве, о совместной работе в кондитерском заведении усть-утесовского купца Ананьина.

— Помни, Ореша, — тебя партия бросила в Черновушку, как дрожжи в опару. Только заквась погуще, подобротнее. И главное — укрепи у середняков веру в непобедимость наших сил и в выгодность артельного хозяйства, — наказывал Орефию Зурнину на прощание Хрущаков.

Дмитрий с Христиньей ужинали, когда к окну подбежал Трефилка «петушонок» и крикнул:

— Приехали! К Станиславу Матвеичу!

Седов уронил скамейку, выбежал на улицу.

В ограде плохо рассмотрел, какие машины и сколько их на возах, вбежал во флигелек.

Радостно оживленные Марина и Селифон раздевали Орефия Лукича, снимали с него промокшие валенки, Станислав Матвеич разжигал самовар. Подоспевшие Пистимея и Христинья помогали накрывать на стол.

— А мы тут ждали, ждали да и жданы съели! — Седов шагнул к обветревшему в дороге Зурнину: — Ну, здравствуешь, Орефий Лукич.

На радостях они крепко поцеловались.

«Выходит, снова я — кондитер… «Дрожжи… Заквась погуще»… — вспомнил Зурнин слова своего друга детства и улыбнулся.

Седов глядел на загоревшее лицо Зурнина, на шрам над бровью, на черный ершик волос (в городе Орефий Лукич постригся) и тоже улыбался.

Ночь промелькнула в расспросах и рассказах.

— Ну, так завтра, товарищи горноорловцы (артель зарегистрировали под названием «Горные орлы»), пока еще речки терпят, перво-наперво — за пчел! — распорядился председатель артели Герасим Петухов.

— Мимо вашей пасеки, Селифон. Крутишкой ближе!

В темноте все кони казались сытыми, все одной масти, не разберешь, где Рыжко, где Мухортуха, где Карько.

Ульи, заработанные Станиславом Матвеичем у Автома Пежина, решили свезти в омшаник Герасима Андреича, чтобы по «выставке» пчела облеталась без урону.

— Главное, Станислав Матвеич, соглас в артельном деле, — начал Петухов, когда выехали за деревню. — Соглас, распорядок и опять же смирная баба. Но ежели, оборони бог, бабе волю дать, то горластая любого мужика с ног собьет и какую угодно артель на растопыр пустит.

— Это ты совершенно резонно, Герасим Андреич. Баба, как говорили в старину, — второй бог: захочет — веку прибавит, захочет — убавит…

Под гору кони пошли резвее.

— У пасеки сдержи! — крикнул Герасим Андреич.

— Знаю! — откликнулся Селифон.

Все знакомо ему в этих местах — в каждом омутке Крутишки хариусов ловил, по пихтачам промышлять учился. Скоро пасека… К горечи примешивается непонятное чувство страха. Вот сейчас встретится дед Агафон, узнает и отвернется, не ответит на его поклон.

Выглянула из-за поворота дорожки избушка с навесиком.

— Езжайте потихоньку, я забегу к Агафону Евтеичу, банку пороху в городе наказывал купить, отдать надо, — сказал Петухов Станиславу Матвеичу и свернул к избушке.

Когда открыл дверь, почувствовал недоброе.

Запах гниения ударил так сильно, что Герасим Андреич попятился.

— Агафон Евтеич, да ты живой?..

Петухов опасливо заглянул в избушку и крикнул еще громче и тревожнее:

— Дед Агафон!

Уловив чуть слышный стон, Петухов закричал:

— Селифон!..

Поднимавшиеся в гору люди и лошади остановились. Селифон, бледный, запыхавшийся, подбежал к избушке и торопливо шагнул в дверь. Герасим Андреич, сняв шапку, осторожно, как в дом с покойником, вошел следом.

Первое, на что наткнулись они, был капкан с торчащим в нем между двух сжатых дуг обутком.

— Дедынька! Милый!

Агафон Евтеич приподнял с нар голову и тотчас же уронил ее со стоном.

— Живой, Герасим Андреич, живой!

Селифон выскочил за дверь и закричал Дмитрию и Станиславу Матвеичу:

— Сюда!

Деда Агафона с трудом вынесли в узкие двери избушки под навесик и опустили на землю. На воздухе он открыл глаза и признал внука:

— Селифоша… пить!

Селифон с котелком бросился к речке.

— Беда-то… Беда-то… — твердил Станислав Матвеич.

Восковое, точно ссохшееся лицо старика казалось Селифону отрешившимся от всего земного.

— Вези-ка его, Сельша, домой.

— Огневица прикинулась… Дух от ноги…

Больной лежал с закрытыми глазами.

— Обдуло на ветерку-то, — тихо, словно для себя, сказал он.

Агафона Евтеича одели и положили на сани. Селифон веревкой крест-накрест перевязал его.

Отрезанную ногу в обутке положили на сани и закрыли сеном.

— Это ты правильно, что перевязал деда, а то в раскате-то свалиться может, — одобрил Герасим.

Селифон пошел рядом с санями. Мужики смотрели вслед.

В деревне сгоравшие от любопытства, ахавшие и охавшие черновушане вереницей шли за санями.

— Ты меня домой, домой, сынок, — приподняв голову, попросил дед.

Селифон повернул к родному дому и, как раньше, по-хозяйски широко распахнул ворота. На крыльцо выскочила перепуганная бабка. Ненила Самоховна грузно опустилась на ступеньки, словно подломилась в ногах.

— Умер? — чуть слышно спросила она.

— Живой… Посторонись, бабушка!

Помочь внести деда Агафона в избу взялись четверо, и тут только все увидели, что правой ноги у него нет по колено.

Дома Агафон Евтеич попросил Селифона обрядить его в «смертное». И по тому, как он говорил с ним, как глядел на него, Селифон понял, что дед что-то важное хочет сказать, что не в тягость он ему.

— Посиди около меня, внучек. На горе в ловушке о грехах вспомнил, слово дал…

Говорил тихо, но каждое его слово было слышно, даже стоявшим у порога черновушанам:

— Ты, старуха, не плачь! Тлен и всяческая суета… Дуню вот, Селифоша, на тебя оставляю…

Мысли деда Агафона перебегали с одного на другое; он останавливался и снова возвращался к их началу:

— Тлен все, и ничего теперь человеку, кроме забот о грехах… Дуняшке долю выдели, остальное себе возьми, внучек. Тлен и суета сует… Сыромятны кожи на выделке у… И одна подошвенна в волости…