Ефим Пермитин - Горные орлы

Костюха понял.

Он собрал ребят, и они долго о чем-то совещались за кладями.

— И вот я, Митрий Митрич, что надумал, слушай…

Костюха скинул шапку, как это делал обычно Дмитрий Седов, пригладил непокорный хохол.

— Хорошо бы большевистскую проверочку насчет добротности в работе, а то бывают разные случаи…

«Вот, пожалуй, и секретарь у них. Лучшего не найдешь. И как я мог этакую голову у себя под самыми руками проглядеть!..» — удивлялся Дмитрий.

А когда с полей, к широким, как городища, гумнам был свезен весь хлеб, когда единоличники и артельщики на радостях откачали, высоко взметывая от земли, Петухова и Рыклина, Седов, по требованию Костюхи Недовиткова, заявил:

— Черновушанская комсомольская ячейка, боевая подмога партии и наша смена, вносит предложение, — Дмитрий волновался, — сделать проверку качества работы по молотьбе и заскирдовке.

Егор Егорыч поспешно пробился к Дмитрию.

— Вот за это спасибо! Вот это по-хозяйски! И дай я поцелую тебя за такое коммунистическое рачительство! — Егор Егорыч обнял Седова и поцеловал под дружный смех мужиков и баб.

— Губу тебе не откусил он, Митьша? — пошутил Акинф Овечкин.

В поверочную комиссию вошли Седов и Рыклин. Артельщики выдвинули Рахимжана и от комсомольской ячейки Костюху Недовиткова. Единоличники — хозяйственного Емельяна Прокудкина.

Солнце опустилось.

С вечерней прохладой усилился запах леса.

Первыми проверяли артельщиков, на гумне которых собрались все черновушане-помочане. Люди с замиранием сердца следили за действиями комиссии.

Егор Егорыч долго и старательно рылся в мякине, перепуская ее с ладони на ладонь и отдувая полову. В соломе он отыскал несколько непромолоченных колосков и разразился длинной речью.

— Ишь как молотят! Ишь как государственное добро ценят, щенки! — кончил наконец он.

Стало уже совсем темно. Егор Егорыч предложил дальнейшую проверку качества работ отложить до завтрашнего утра.

— Сами понимаете, грожданы-товарищи, как можно в этакую темь и обмолот и добротность скирдовки установить! А дома пироги стынут. Кл а ди же наши не убегут…

Единоличники хором поддержали Рыклина. Дмитрий Седов улыбнулся в усы, но не стал настаивать: в самом деле, было уже темно.

…Ночь эту не спали Егор Егорыч и Никанор Селезнев, перекрывая крыши своих скирд. Всегда молчаливый, хмурый Никанор был необычно разговорчив:

— Ты, шишкастый дьявол, думал — дураки они, думал — никого, кроме тебя, умнее на свете нет…

Под звездной россыпью, невидимые, над полями летели журавли. Прощальные их клики хватали за сердце Егора Рыклина.

«Рллы-ы… рллы-ррллы…» — как задушевные рыдания, как плач по мертвому, роняла стоны улетающая из родных мест птичья стая.

От боли, от бессильной злобы хотелось плакать.

«Рл-лы… р-рл-лы-ы…» — все слабее и слабее доносился из мглистой, холодной синевы разговор пернатого каравана.

Егор Егорыч работал молча. Плечи его ныли, хотелось спать. В деревне сейчас пировали помочане. И он и Селезнев сказались больными.

Утром на другой день Дмитрий Седов посмотрел им в глаза, улыбнулся, но ничего не сказал.

«Неужто догадался, кривой черт»? — подумали и Рыклин и Селезнев.

На общем сельском собрании Дмитрий Седов вынул из кармана заявление и громко прочел:

— «В колхоз «Горные орлы».

Сил моих больше нет ходить сбоку жизни. Ночами не сплю, еды лишился. Другого выхода, как к вам, нету. То же советую сделать и соседям моим — Фоме Недовиткову и братам Свищевым.

Акинф Овечкин , середняк».

Акинф, и на этот раз председательствовавший на собрании, потупился. Кровь от лица его отхлынула. Черновушанцы приподымались на носки, вытягивали шеи, пытались взглянуть на Акинфа, словно никогда не видели его.

Кто-то из дальнего угла сказал:

— Просватался все-таки, Акинф…

Но шутка не вызвала смеха.

Тишина нависла над собранием.

К артели, организованной из захудалой бедноты приезжим из города коммунистом, черновушанцы привыкли, но в живучесть ее мало кто верил… Поэтому вступление такого хозяина, как Акинф Овечкин, поразило всех.

Тогда-то и выступил с приготовленным докладом Дмитрий Седов.

Итоги кружили голову. Эту ночь Дмитрий не спал. Попытался представить будущее колхоза через пять лет, и оно поразило его воображение.

Вдесятеро увеличенная тракторами, убираемая комбайнами посевная площадь. Электричество в домах. Шоссейная дорога через горы. И по ней собственные, колхозные грузовики с надписью на кузове «Горные орлы» бегают в район, в округ. Маральник в тысячу голов. Пасека на две тысячи ульев. Маслодельный завод. Средняя школа.

Дмитрий закрыл глаза и, словно в кинематографе, увидел, что через горные реки, по новеньким мостам, с желтыми еще перилами, бегут, погромыхивая бочонками с маслом, бадейками с медом, ящиками с маральими пантами, собственные машины, а на бочонках сидит он, Дмитрий Седов…

— Кто мне скажет, что мы не растем? — спрашивал он собрание, вперив горячий глаз в черновушан. — Никто! Факт налицо! Страна в гору — и мы в гору. Тракторные заводы, грузовики советская власть, великая наша партия крестьянину строит? — перешел он к излюбленной им манере непреложных доказательств вопросами и ответами. — Что у нас в артели было в первую весну? Пять пар мужских рук да несколько худоногих конишек. А теперь? Но не в этом главное достижение жизни нашей. Главное — в движении сознательности. Вот вам большевистская подпора — комсомольская ячейка. Вот вам Акинф Овечкин, которого мы определили нашим мараловодом за его большую приверженность к маралам… Я сегодня ночь не спал…

И Дмитрий рассказал собранию и о грузовиках, и о тракторах, и о комбайне, который и жнет, и молотит, веет — «под круговую».

— Посев тогда мы будем проводить в десятидневку. Уборку — тоже в десятидневку. Двадцать–тридцать рабочих дней в году — и горы хлеба! А масло! А мед! А орех!.. А маралий рог! А пушнина! И это же, дорогие товарищи, не голая моя фантазия. Это же великая наша партия доказывает на неопровержимых фактах…

Перебивая один другого, заспорили, закричали близнецы Свищевы Ериферий и Елизарий.

— Возьму и подмахну! Подмахну, братан! — набрался смелости Елизарий.

Дрожащими пальцами он подписал заявление, тут же написанное по его просьбе Костей Недовитковым.

Тотчас же Ериферий, распихивая мужиков, тоже пробился к столу.

— Один раз умирать… — и, тоже малиновый от волнения, лег всей грудью на стол подписывать свой документ.

Следом за Свищевыми коротко и хмуро объявили о вступлении два брата Ляпуновы.

Обругав все собрание, убежал домой Емельян Прокудкин. Вконец растерявшийся Фома Недовитков тоже начал пробираться к выходу, но его заметил Костя и толкнул Дмитрия.