Ефим Пермитин - Горные орлы

Заговорить прямо не всякий решался. Подход делался издалека:

— Осенью и я было до вас склонялся, да смутили, попутали, окаянные: «Войдешь, а они тебя в одной земле, как свинью, рыться заставят…» А я промыслишком собольим до невозможности зараженный.

И снова «ненароком» встречались и снова говорили.

Не одну еще ночь суждено было не спать охотнику, прежде чем решался он пойти к Костюхе Недовиткову писать заявление о приеме в «Горные орлы».

Не один раз ни с того ни с сего вскидывался мужик с руганью и кулаками на присмиревшую жену. Да и решившись, нередко поворачивал он от самых ворот Недовиткова, и все доводы разума рассыпались в прах перед неизведанным, необжитым. Да и сидя уже у Недовиткова, до полуночи проводил время с пустыми разговорами, а потом, поспешно попрощавшись с хозяевами, уходил домой.

— Мается… Мается, сердешненький, — сочувственно вздыхал Фома, проводив посетителя.

«Подожду до комбая… до тракторов… Как-то оно повернется там… Она и худенькая лошаденчишка, да своя. С надсадой, с подмогой, а возишка тянет, полосенку пашет, и каждая-то коростина на ее коже ведома. А там?!»

Фома тоже подолгу не мог заснуть.

В колхоз вступило уже до сорока процентов, но на этом приток новых членов остановился. Седов усилил агитацию через комсомол, партийный и сельсоветский актив, но процент не поднимался.

Дмитрия удивило, что не помогло даже и неожиданное заявление о вступлении в артель «очень крепенького» середняка, ярого противника колхоза — Никанора Селезнева.

Селифон вышел из тайги позже всех.

Промысел задался средний.

Хрустел под лыжами снег, трепались полы зипуна на спусках, гулко стучало сердце на головокружительных подъемах.

Тайга… Снег… Чуткая ость кедров и пихт… Дробь дятла да шипение лыж под ногами… А перед глазами, как в памятную охоту с Тишкой, возникал светлый образ любимой то из купы темно-оливковых елочек-подростков, то на кипенно-белом стволе березы.

Домой собирался без обычного волнения. И только у деревни убыстрил ход. Потянуло на родной двор, захотелось потрепать Мухортку, хозяйски погладить по раздутому животу Соловуху. «Кого-то она выкатит?..»

Фрося примолкла, когда Селифон, побывав на дворе, зашел в избу и сел.

Ему хотелось побежать к Егору Егорычу, повалить его на пол и топтать, как гадюку: вместо зеленого, свежего сена он доставлял во двор свое, гнилое…

Но Егор Егорыч явился сам. Он долго крестился на образа, потом быстро взглянул на хмурого Селифона и, словно не замечая гневной складки на лбу хозяина, кинулся к нему:

— Селифон Абакумыч! Душенька выболела… Думаю: што такое с мужиком? Все дома, все гуляют! Уж не стряслось ли чего? Как перед господом, на розыски уж хотел сбивать народ…

Селифон не поднимал головы, но чувствовал, как жарко багровеют его уши, как тугие желваки бегают на скулах под кожей.

— Хватанул я горечка, Абакумыч. Снег вывалил в сажень, во двор без лопаты не попадешь. Стога завалило — могилушка! Как за сеном — так волком вой. Уж на что мой Буланко в снегу удал, а бьется, бьется, завернет голову на оглоблю да по-человечьи этак смотрит, а с храпки ручьями пот… Не сетуй, Селифоша, своих животин выбил, чуть живеньки.

Егор Егорыч все говорил и говорил, а Селифон с налитым кровью лицом сидел молча, смотрел в пол и перед уходом не принял протянутой Рыклиным руки.

Вечером Фрося унесла Егору Егорычу четвертую часть добытой Селифоном пушнины.

«Волк… с лисьим хвостом… Волк с лисьим хвостом…» — застрявшая до озлобления фраза эта не выходила из головы.

Ее твердил Селифон, разглядывая расколотое копыто Мухортки. Длинношеий, с выпиравшими ребрами жеребец стоял, понуро опустив голову. Соловая кобыла, скинувшая во время ездки в глубоком снегу, уныло слонялась по двору перебирая втоптанные объедья.

Селифон взобрался на крышу.

Вместо сена там были черные, проплесневевшие одонья, пропахшие мышами и осенней слякотью.

— Ну конечно, — заговорил Селифон во дворе с конем, — разве и мог он иначе?.. Чужой ты ему, Мухортушка, значит, на тебя и тяжести вдвое, значит, тебя и по уброду [29] По глубокому снегу. передом, значит тебе — одонья, а своим — наше зеленое…

Крутишкинская падь, хрустящее под ногами сено, пахнущее знойным солнцем, и эти черные, как навоз, пласты прогорклых одоньев вновь распалили гнев Адуева.

— От этого, брат Мухортка, он и злоблив на артель, что думкой вокруг одного себя… «Орел! Лев!» Волк ты с лисьим хвостом — вот кто ты…

Зима проходила в тайных собраниях и сборах к переселению. Казалось, все уже было переговорено, взвешено и рассчитано, но подходил вечер, и не было сил усидеть дома.

Места сборищ менялись. На последнем совете, по настоянию Егор Егорыча, «для отвода глаз» решено было Никанору Селезневу подать заявление о вступлении в колхоз.

— Кроме Омельяна Оверкина, заботы по хозяйству ни у кого не вижу, — упрекал мужиков Мосей Анкудиныч. — Ни топориного стуку у нас, ни веселого крику на дворах. Живем как упокойники. Только и живности, что корова под ножом взмымыкает… Догадаются как пить дать. Я, мужики, с завтрашнего дня баню перебирать примусь, за работой-то и день скорей проходит. А ты бы, Автом Поликарпыч, ты у них живешь, прямо сказать, в зубах! — крышу бы на завозне перекрыл или прируб какой затеял.

— Ну, а куда я, мужики, кобеля своего дену? — допытывался Емельян Прокудкин. — Такого кобеля, как мой Лыска, свет пройди…

— Да прости, прости меня, матушка царица небесная, — уставщик взглянул на иконы. — Кто об чем… Дома рушим, хозяйство обжитое на ветер пущаем, а он об кобеле… — Амос Карпыч выругался. — Ты бы лучше за своим Ваньшей, за комсомолишком, догляд покрепче имел. Предаст он и тебя и всех нас с головой, — уставщик погрозил Прокудкину пальцем.

— Он у меня не крикнет, не пикнет. А увезти — силком увезу. Я, мужики, всю эту происшествию вперед обдумал. По весне в пасеку его отправлю, оттуда и возьму.

Разговор о Емелькином сыне натолкнул Егора Егорыча на новые мысли.

— Ванька Прокудкин тому живой пример, Никитка Свищев — второй, Костенка Недовитков — третий, Дарька Малафеева… Да мало ли у нас теперь их развелось В виду у всей деревни! Мужик — дурак, на выгодность зарится, на машины, на легкий труд, а то в башку не берет, что девчонки за коммунистов замуж пойдут, детей от них начнут рожать. Вот где наша погибель. Вот что подпустить в толстые лбы мужикам надо.

— А все ж таки куда же, мужики, я его дену, хотя бы и кобеля своего? Как-никак пять годов кормил…

Егор Егорыч остановился, долго и растерянно смотрел на Емельяна и вдруг плюнул:

— Да провались ты к сатане с им, Омельяшка! Да сдери ты с его, окаянного, шкуру — рукавицы зимой выйдут…