Ефим Пермитин - Горные орлы

Он все время испытывал какое-то восторженное состояние души, острое желание сделать что-то такое, что не в силах сделать никто другой, кроме него, Кости Недовиткова.

Каждый номер газеты, каждая прочитанная книжка раскрывали ему целый мир, неизвестный дотоле; рост души и ума казался ему безграничным, и это было особенно радостно.

Но самое главное — он впервые по-настоящему глубоко почувствовал всю красоту жизни, ощутил величие идей, за которые он борется. Понял, что он должен делать, чтобы жизнь не только своего села, но и всей страны с каждым днем становилась лучше, люди — умнее, добрее, честнее, счастливее.

— Скажи, Даша, о чем ты думаешь вот сейчас, в эту самую секундочку?

Девушка зябко вздрогнула и промолчала. Костя сжал ее сильные пальцы, подышал на них, словно желая согреть, и удовлетворенно вздохнул.

В узком и темном переулке послышались чьи-то шаги.

Костя оглянулся и увидел черно-багровое пламя в окнах сельсовета.

— Пожар!

Схватившись за руки, они быстро побежали к площади. Костю удивило, что посреди дороги стоял человек, необычайно тонкий, высокий. И только поравнявшись с ним, он понял, что это столб. Рядом со столбом стоял Рыклин. Костя узнал его и, не останавливаясь, хотел пробежать мимо, но Рыклин шагнул навстречу ему.

Освещенные пламенем лица ребят были хорошо видны Рыклину. Дарька вскрикнула и остановилась: Рыклин обеими руками поднял лопату и ударил Костю. Пальцы комсомольца разжались, обмякли, и он не упал, а, подогнув колени, словно поклонился до земли Рыклину.

Даша оцепенела. В зрачках ее метались отблески пожарища. С другой стороны площади к сельсовету уже бежали люди.

Даша от охватившего ее ужаса не могла ни крикнуть, ни тронуться с места. Рыклин лопатой ударил ее в грудь. Даша схватилась за лопату, покачнулась, но не упала. Рыклин вторым ударом повалил девушку на землю. И, уже падая, она перегорелым от испуга голосом, тоненько, точно во сне, закричала:

— О-а-а-а!

Егор Егорыч прижал ей горло острым лезвием лопаты и, нажимая на приступ ногой, с силой стал давить. Руки комсомолки взметнулись к черенку и застыли на нем. В подошву обутка, на штаны, на кафтан Рыклина ударила струя крови, а он все давил и давил на лопату, пока лезвие не вошло в землю.

Пламя в сельсовете выбилось на улицу. Егор Егорыч выпустил из рук лопату и вдоль забора, шатаясь и придерживаясь руками за бревна, пошел к реке.

В воду он забрел по пояс и, наклонившись, по-лошадиному долго и жадно глотал.

Дома Макрида Никаноровна сняла с него мокрый черный зипун и всю одежду. Вынула сухое белье:

— Переодевайся и беги на пожар в исподниках!..

Ноги еще плохо слушались. Неуверенными шагами Рыклин отправился через площадь, далеко обходя убитых. Потом не быстро потрусил и сдавленным, хрипловатым голосом закричал:

— По-жар… По-жар!

У пожарища прибоем шумел народ. Но вспыхнувшие разом дома и амбары Автома Пежина и Амоса Карпыча качнули народ туда. На площади стало светлее, чем днем. Ударили в набат. В противоположном конце деревни тоже вспыхнуло несколько домов сразу. Рыклин с частью черновушан метнулся туда.

— Го-р-рим! — выделился чей-то голос в дальнем конце улицы.

На бегу люди плакали, кричали, стучали в окна соседям, собачий лай, вой, мычание обезумевших коров, топот мчавшихся карьером всадников с лугов и покрывающий все частый набатный звон колокола окончательно успокоили Егора Егорыча.

Какая-то раскольница с неприбранными волосами в одной становине шла с ним рядом и все время твердила:

— Матушка неопалимая, спаси, сохрани…

Вблизи пожарища люди задыхались в густом дыму. В дым, в гвалт, в плач Егор Егорыч крикнул:

— Голытьба жгет зажиточных! В огонь коммунистов!..

Но мгновенно вспыхнувшая изба Герасима Петухова и сам он, на глазах у всех, прискакавший с покоса, словно водой окатили накалившуюся толпу.

— Герасим горит! Горит Драноноска!

Председатель все пытался пробиться к своей избе верхом на лошади, но лошадь храпела и упиралась. Кто-то из раскольников приказал рубить смежные с петуховской избой заборы и раскатывать их на стороны. Народ кинулся за топорами. Женщин с ведрами заставили лезть на крыши своих дворов и заливать сыпавшиеся искры. Кто-то притащил столб с прибитой к нему доской, и на ней черновушане прочли:

«Убили Митьку Седова, убили Гараську Петушонка, убили комсомолишку Костёнку. То же будет и Егорке Рыклину за его тайную приверженность к коммунизму, и всем, кто пойдет по стопам сатанинским. Ждите нас вскорости».

— Дмитрия Седова убили! Убили Костюху Недовиткова! Егора Егорыча убили! — кричали и в голос выли бабы.

От пожарища люди казались расплавленными, готовыми вспыхнуть каждую минуту. Слезы женщин нестерпимо ярко горели на глазах.

— Бегут! — сказала чуткая Евфалия. — Двое… Вершны…

Табор зашевелился. Из темноты выступили громоздкие очертания завьюченных лошадей. Кони запрядали ушами, повернули головы. Кобыла под Анфисой Селезневой заржала.

— Свои!..

На небольшую поляну, окруженную черными в темноте пихтами, выехал Автом и Никанор. Жеребцы их фыркали, с морд падала пена.

— Где рыклинские? — в один голос спросили Амос Карпыч и Мосей Анкудиныч.

— Как где? — удивились прибывшие.

— Значит, поймали! Садись!..

— А может, подождем немного? — раздался чей-то робкий женский голос.

— Давай, давай! — Мосей Анкудиныч уже сел и без дороги поехал в пихтач. Казалось, что он направил коня на неприступную высокую стену. — Глаза! Глаза береги! — негромко предупредил он Евфалию, тронувшуюся за ним следом.

Вереница всадников и вьючных лошадей растянулась по косогору Большого Теремка.

Старик придержал коня и тихо сказал Евфалии:

— Передай там, чтоб сзади мужики слушали лучше… Неровен час… Да бабы не ойкали бы на спуску…

Отсутствием Емельки Прокудкина беглецы не смущались: встреча с ним была условлена в вершине Солонечного ключа, куда он должен был попасть напрямки через горы из своей пасеки.

Начался крутой спуск в шумевшую где-то далеко внизу речку Козлушку.

Колючий лапник цеплялся за сумы, за винтовки, за ноги седоков, больно хлестал по лицу.

А спуск все круче и круче… Сжались в комок кони и, упершись передними ногами в жирную лесную почву, скатывались по крутику на ляжках.

— Колодина! Норови влево! Влево норови! — крикнул Мосей своей бабе и снова, держась за луку седла одной рукою, другой то и дело отводил нависшие над головой сучья и ветки.

А шум все ближе и ближе. Что-то случилось сзади. Может быть, оторвался вьюк, лошадь сломала ногу. Мосей Анкудиныч уже не мог сдержать на последнем крутике мерина и стремительно сплыл в бойкие воды речонки.