Ефим Пермитин - Горные орлы

Не раз просыпался старик, смотрел на освещенное окно: «Батюшки! Все еще преют…»

Как далеко за полночь засиделись партийцы, дедка Мемнон сказать бы не мог: петушиным покрикам он потерял счет. Сторож только с большим трудом мог выделить отдельные голоса: грубый, мужской — Матрены Погонышихи, тонкий, бабий — нового уполномоченного.

— Врешь! Врешь, усатый! Предателей меж нами, нет! — выкрикивала Матрена. — И врагов и подкулашников нет! И не запугаешь нас! Никакими угрозами не запугаешь!..

На обвинения черновушанских членов партии в самотечных настроениях и во всевозможных уклонах Погонышихе хотелось возразить многое. Могла она сказать и о том, что после убитого кулаками Дмитрия Седова были приняты в партию: жена убитого Христинья, однорукий Кузьма Малафеев, Фома Недовитков, что в ВЛКСМ вступили три новых комсомольца, что масло у черновушан по нормальному плану, какой из года в год дает им район, давно готово, встречный же, самочинно увеличенный Опариным втрое, не под силу.

Но, взбешенная несправедливостью и грубостью Опарина, Матрена не смогла ничего сказать, а только злобно кричала:

— Волк ты остроухий! Волк, а не полномочный представитель!

Иван Семеныч шатался от голода и усталости. Как позавтракал утром у Татурова, так с того часу ничего не ел и только теперь после заседания вспомнил об этом.

— Веди ты меня на квартиру, дед, куда-нибудь, но так, чтобы рядом с сельсоветом, чтоб во всякую минуту дня и ночи мог я на боевом посту быть.

— К Егору Егорычу толкнуться доведется. Он и поблизости, и дом в обширности, и все такое прочее. Одним словом, полная формальность.

Мемнон Свищев любил вставлять в свою речь совершенно неожиданные слова, перенятые им от разных людей, частенько наезжавших за последние годы в деревню.

— Полная формальность, говоришь? — переспросил Опарин и устало улыбнулся.

В большом доме Рыклина появился свет. Покуда сторож вел переговоры, Опарин дремал, прислонившись к забору. Полусонный, он вошел в просторные сени, домовито пахнущие краской.

Босой коротконогий человек услужливо провел его в комнатку-угловушку с полками, заставленными книгами. Иван Семеныч увидел метнувшуюся из дверей девушку в ночной рубашке и вздрогнул, как боевой конь при звуках трубы. Он было стряхнул уже сон, но усталость поборола и веки вновь слиплись.

…Дорога, тряские верховые лошади… Порою Опарину казалось, что он все еще в пути. Какая-то полная женщина стелила ему постель, взбивая перину короткими, красными руками так усердно, что из нее под самый потолок вылетал пух. Кто-то помог снять сапоги, и уполномоченный положил наконец голову на холодную подушку.

Утром Иван Семеныч ел блины, жирно облитые маслом, запивал густым медовым квасом. Изредка, как бы ненароком, взглядывал на молчаливо сидевшего Рыклина. Прислушивался, когда в глубине дома раздавался дробный стук каблучков. Вспомнил, что ночью видел миловидную девушку: «Дочка, наверное», — и рука Опарина невольно потянулась к усам.

Ивана Семеныча тяготило молчание хозяина. Рыклин сказал всего только одно слово:

— Питайтеся.

Еще ночью Опарина удивило обилие книг в доме, а утром, когда рассмотрел две длинные полки, сплошь уставленные политическими брошюрами и справочниками по декретам, то вспомнил, что Кузьмин говорил ему о каком-то «талантливом черновушанском хозяине-практике, книгочее», имеющем библиотеку «в сотню пудов».

«Умен, отменно честен! Свяжитесь и смело опирайтесь на него: с умным ума прикупишь, а с глупым — и свой растеряешь».

«Не к нему ли попал я?»

Широкий лоб, объемистая лысая голова с малиновой шишкой на темени, солидная молчаливость и эти книги…

«Он! Сама судьба улыбается тебе, Иван Семеныч!»

Стены комнаты были выскоблены до блеска. Канареечно-желтый крашеный пол отдавал холодком. Голубой, как небесный купол, весь в золотых созвездиях, потолок отражался на глянцево-масляной поверхности пола, точно в зеркале. Кедровый стол с резными ножками, прочные скамьи и стулья, спинка кровати тоже расписаны ярчайшими, невиданными красками: не мебель — диковинные цветы.

На одной из стен дореволюционные рекламные плакаты сельскохозяйственных машин. На ближнем — зеленый луг; высокая, румяная, золотоволосая девушка крутила ручку сепаратора «Альфа-Лаваль». Паслись на лугу упитанные коровы. Подальше — богатая ферма с голубями на коньке крыши и молодым рыжим фермером, управляющим парой рослых, красивых лошадей. На лугу, подступившему к самому крыльцу фермы, сенокосилка фирмы «Мак-Кормик».

— Умеют американцы единоличную заразу сеять, — прервал молчание Егор Егорыч, когда гость, позавтракав, подошел к плакатам.

Иван Семеныч повернулся к хозяину:

— Расписано что надо. От этой-то вредной завлекательности и трудненько отучать теперь зажиточного сибирского мужичка.

— При политической тактике все можно сделать. — Егор Егорыч помолчал и потом поднял светлые, почти детской ясности глаза на Ивана Семеныча. — Спасибо хочу сказать вам, товарищ чрезвычайно-главноуполномоченный.

— За что?

— Лозунги ваши, своевременные и высокополезные, в сельсовете увидел я насчет укрывателей масла и оппортунистов всех мастей.

Егор Егорыч достал с полки пожелтевшую от времени книжку:

— Вот из этой книжицы я узнал как будто и пустячную историчность, а великий смысл для нашего времени она имеет. Египтяне… народ такой в древности с темным лицом был, — пояснил Егор Егорыч, — применяли кровопускание каждомесячно, как у стариков, так и у юношей, как у больных, так и здоровых. «Чем больше гнилой воды выкачать из колодца, тем больше наберется свежей воды», — говорили многомудрые египтяне. Ну, а мы, ликвидируя ядовито-вредное кулачество, уничтожая бюрократизм, разве не обновляем государственной организмы? Я, как и вы, судя по вашему лозунгу, думаю, что обновляем…

Егор Егорыч бережно поставил книжку на место и глубокомысленно посмотрел на гостя.

Умный разговор увлек Опарина. Он узнал, что Рыклин первый в Черновушке из середняков этим летом добровольно пожертвовал на общественные нужды полдома, уберег свой скот от убоя, от коего соблазна не могли воздержаться многие и даже такой новенький «липовый» коммунист, как Фома Недовитков, и что в колхоз Рыклин вступил, протестуя против зверской кулацкой расправы с любимым, преданным его другом и единомышленником Дмитрием Седовым, постоянным советником которого он был. Вступая, Рыклин передал колхозу «всю движимость, до амбарной крысы включительно». Но его всячески затирают в колхозе, ненавидят за обличительные речи, клевещут на него.

Понравилось Опарину и то, как объяснил ему Рыклин религиозный вопрос. Уполномоченный заметил, что в доме у такого культурного колхозника много икон.