Павел Вежинов - Современные болгарские повести

Глухонемую девочку, которая уставилась мне в глаза своими черными глазами, звали Ольга. В раннем детстве меня напугала собака Брайно-огородника, я долго не мог говорить, был почти немой, и, так как другие ребята избегали нас и не принимали в свои игры, мы с глухонемой девочкой повсюду ходили вместе, а за нами обычно плелась собака. Сначала я кидал в нее камнями, но потом стал жалеть, иногда подкармливал хлебом и даже похлопывал по лбу, когда замечал в ее глазах тоску. Девочка была старше меня, она взяла меня под свое глухонемое покровительство и отвечала проявлявшей к нам полное безразличие ребятне таким же безразличием. Она могла издавать только глухие звуки, которые клокотали у нее где-то в груди, словно в ней сидело еще одно живое существо; существо это, поскуливая, молило выпустить его на свободу, дать ему порадоваться ослепительному свету солнца, но оно так никогда и не увидело ослепительного света и навсегда осталось жить в девочке, как крот вечно живет в подземном мраке и только поднимает где-то свои кротовьи домики, напоминая нам, что он существует, что не мы одни живем на этой земле.

В отличие от Ольги я мог произносить отдельные слоги и видел отчетливо каждое слово, но спотыкался о буквы. Когда я пытался говорить или произнести хотя бы одно слово, первая же буква вставала передо мной непреодолимой преградой, она была точно высокий забор из гладко обструганных и плотно сбитых досок — по нему не вскарабкаешься, чтобы перескочить на другую сторону; надо ползти как муха, чтобы добраться до верха, но мы-то не мухи, и наши постолы из свиной кожи так и соскальзывают с гладких досок.

Это было мучительно и непреодолимо, и мало-помалу я стал испытывать перед каждой буквой страх и ужас, они оживали в моем воображении, обступали меня со всех сторон, гладкие и неприступные или зияющие как бездна — в эту бездну можно было свалиться каждое мгновение. Так мечется попавшая в бутылку оса, пока не подыхает в конце концов, поджав лапки и скорчившись на дне бутылки.

День шел за днем, буквы сломили меня, я отвернулся от них, замолк, и ребята перестали меня дразнить. Раньше они всегда требовали, чтобы я сказал «ракитник», и тогда они примут меня в игру, или чтоб я разул одну ногу и показал им шестой палец на ноге, потому что на одной ноге у меня было шесть пальцев. Я не разувался и не говорил «ракитник», а убегал от них и шел играть с глухонемой, вернее, это она играла какими-то лоскутками, мастерила из них кукол, а я сидел у ее ног, как скомканная газета — ни я не могу читать, ни меня нельзя прочесть, — а между нами сидела собака и тоже молчала, словно мы все трое были глухонемые.

Наши с глухонемой дома стояли рядом, оба очень старые, и в обоих ни единой прямой линии, словно строили их не топорами и пилами, а голыми руками. Они стояли еще с турецких времен, в них были огромные каменные подвалы, над подвалами по две низких комнаты с очагом посередине, а над очагом свисала железная цепь. Если дом глухонемой чем и отличался от соседних, то это была выбеленная известкой труба, а на трубе — гнездо аиста. У нашего дома трубы не было, дым пробивался прямо сквозь турецкую черепицу или выходил через открытые окна и двери. Несмотря на дым, в черепице гнездились осы, по чердаку всю зиму бегали мыши, таскали кукурузу и орехи и заполняли добычей свои бездонные норы. Дом был такой дряхлый, что через несколько лет он сам начал распадаться: первой рухнула более длинная стена, выходившая на главную улицу, так что некоторое время дом простоял как театральная сцена, и прохожие могли видеть внутреннее его убранство, и людей, и обстановку — две кровати, грубо вытесанные топором, квашню, жестяную печку, полки, связки табака-самосада, стенной календарь, корыто, низенький трехногий столик, прислоненный к стене, свисающую с потолка керосиновую лампу, несколько кувшинов, закопченные медные кастрюли и одно луженое ведерко.

Дед мой всю жизнь грозился выкопать во дворе колодец, но так и не исполнил своей угрозы; воду мы носили со двора глухонемой. Дворы у нас тоже были почти одинаковые — плетеная клеть для кукурузы, навес, свинарник и курятник, навозная куча, сарай да загон для овец. Все это летом тонуло в тени яблонь, дикой сливы, грушевых деревьев, айвы, зарастало бузиной и крапивой; все лето в бузине и крапиве пищали заблудившиеся цыплята, свирепые наседки дрались со свирепыми кошками, оранжевые ласки шмыгали по замшелым каменным оградам или торчали там, выгнув шею, как это делает одна только ласка — животное дикое, кровожадное и мстительное: мало ему того, что оно истребляет цыплят, оно еще, если вы его оскорбите, исхитрится и тайком плюнет в ваш кувшин, как мне рассказывали старые люди. Не знаю, так ли это на самом деле, но я слышал это от старых людей и то, что слышал, передаю читателю, оставляя достоверность рассказа на совести старых людей. Собаки, посаженные на цепь, бдительно охраняли это дворовое запустение.

За нашими двумя домами идет дом моего деда Стоедина, которого сломанная нога приковала к деревянной буковой кровати. Однажды, когда дед Стоедин проезжал на возу с сеном брод у церковного поля Святого духа, нечистая сила перевернула воз, дед Стоедин упал сверху и повредил себе ногу. С тех пор он лежит в кровати, перебирает в уме эпические песни о Крали Марко (он знает их все наизусть) и делит день на восемь равных частей. Бабушка Велика каждое утро покупает ему маленькую пачку фабричных сигарет — в пачке их восемь штук — и кладет их подальше от кровати. Когда я дома, дед зовет меня и просит подать ему сигарету и снова положить пачку на место, чтоб он не мог до нее дотянуться, потому что, если она будет рядом, он будет курить, зажигая одну сигарету от другой. Если я в поле, дед Стоедин кричит, рассчитывая на то, что кто-нибудь из прохожих услышит его и подаст ему сигарету.

За его домом — дом огородника Брайно и дом церковного попечителя, наполовину ушедший в землю, почти незаметный за кучами кирпича, щебня и гальки. Церковный попечитель собирает материал для нового дома, но не слишком с этим торопится, потому что сперва ему надо еще выгнать из дому свою свирепую и строптивую жену и привести в дом новую — кроткую, женственную и застенчивую, с необыкновенно загадочной улыбкой.

Дальше тянутся другие дома, они стоят рядком или, приподнявшись на цыпочки, выглядывают своими черепицами или каким окошком из-за спин других домов; там и сям торчат тополя, прядут целыми днями свою невидимую пряжу, а там, глядишь, — старая шелковица, грецкий орех, смоковница у ограды, сливы, яблони, потом поляна, посреди поляны — колодец с журавлем; дальше снова дом за домом, повешенные сороки под стрехами, улица за улицей, бузина, грецкий орех, сливовые деревья, смоковница, заросли ежевики и крапивы, петухи на заборах, собаки во дворах, скот на заросших травой улицах, скрипучие телеги, снова дома и т. д. и т. д. — всего можно насчитать девяносто домов. Если пересчитать население этих девяноста домов вместе с младенцами в колыбелях, получится цифра 473. А называется наша деревня Калиманица, по старому административному делению она входила в состав Берковской околии Врачанской области.