Павел Вежинов - Современные болгарские повести

Мы шли впереди, глухонемая не выпускала из рук жабы, и я слышал, как сзади разговаривают наши матери, вернее, моя мама говорила что-то тихо, успокоительно, а мать глухонемой скулила и всхлипывала. Время от времени девочка оборачивалась, чтобы показать женщинам жабу, и, довольная тем, что напугала их, вызвала у них отвращение, сильно дергала меня за руку, и мы бежали вперед по пыльной дороге. Жаба сначала издавала какие-то звуки, потом замолчала, обмякла и, ни жива ни мертва, лишь покачивалась, открыв рот, в руке у девочки. Я шел рядом с глухонемой, и природа обрушивалась на меня всеми своими цветами, звуками и живыми существами, и все ее цвета, звуки и живые существа я мог обозначить, отозвавшись внятным эхом: жаба, человек, ракиты, собака, букашка и прочее.

Я называл вслух все, что попадалось мне на глаза, слегка заикался, но быстро справлялся с заиканьем, а в тех случаях, когда это не удавалось, мне хватало одного слога, чтобы выразить охватившее меня волнение. Преградив нам дорогу, по мосту прошел паровоз и приветственно погудел нам. Он вошел в подсолнухи и заскользил между ними, шумно дыша. Рельсов уже не было видно, колес тоже, виднелась только верхняя половина паровоза, потная и черная, да труба, выбрасывающая дым и сажу. Это был маленький паровозик, из тех, что прицепляли дополнительно к тяжелым составам, одолевавшим подъем к Берковице, и сейчас он один, без вагонов, весело возвращался назад. Называли эти паровозики «чайниками». «Чайник» уходил все дальше в подсолнухи, то и дело подавая голос своим гудком. Я стал ему подражать, глухонемая заглядывала мне в глаза, как заглядывают в открытое окно, и, улыбаясь чуть печально и задумчиво, показывала мне жабу. Я и сейчас вижу, как бедное животное беспомощно болтается в руке глухонемой, в нем нет ни упрека, ни сопротивления, и уж тем более не вижу я в нем никакого смысла.

Так, видно, суждено, чтобы среди прочего в моих воспоминаниях болталась, гротескно покачиваясь, и жаба!..

Когда умер мой отец, в нашем дворе раньше всех появились дядя Гаврил и глухонемая в своем линялом платьице; дядя Гаврил пришел, чтобы обстругать доски и сколотить гроб, глухонемая пришла, чтобы увести меня в сторонку от смерти, постараться как-нибудь отделить от нее. Мы оба беззвучно плакали, девочка держала меня за руку, вытирала свои и мои слезы линялым голубым передником и поворачивала меня лицом к возвышавшейся над нами огромной японской розе, которая ярко и нелепо цвела в этот день и была полна пчелиного жужжания. Так стоим мы с ней вдвоем между смертью и розой, позади слышны суета, плач, причитания. Бесцельно и праздно смотрим мы на пышную японскую розу, мокрая рука девочки сжимает мою мокрую руку, мокрый передник гладит меня по лицу, впитывая слезы.

День ото дня картины того нелепого времени не только не бледнеют, а, наоборот, все больше облекаются плотью и обретают какой-то тайный смысл, заставляя меня все глубже зарываться в них и все усерднее доискиваться этого тайного смысла. Куст японской розы растет, захватывает чуть ли не полнеба, над ним повисает радуга, белые волки скулят и роются в его корнях, откуда-то издалека, словно родившись из паров земли, возникают лошади, насторожившиеся, но неподвижные — они обернулись ко мне и смотрят мне в глаза, готовые в любое мгновенье прыгнуть прямо в меня и все затоптать своими копытами.

Если в такие минуты я берусь за перо, меня охватывает сознание моей вины и малодушие, я понимаю, что если уж я взялся говорить, то должен говорить от имени двоих, и что, когда я пишу, я должен водить за руку между строчками глухонемую девочку в линялом голубом платьице в белый горошек, и что, только если я непрерывно буду водить ее за руку между строчками, я сумею открыть тайный смысл наших воспоминаний о лошадях и о жизни.

Если же они лишены смысла, на что нам тогда наши воспоминания и зачем прожита тогда эта жизнь, которую иные громко называют «поэзией»!

Собачья это поэзия, благосклонный читатель!

Указ о закрытии деревни. Два года назад, читатель, я получил письмо от дяди Гаврила, он писал мне из города Берковицы. Не стану приводить все письмо, а процитирую только ту его часть, в которой дядя Гаврил сообщает мне о закрытии нашей деревни и о расселении ее жителей по всем концам света. Он писал мне:

«Государство сильно колебалось, закрывать нас или не закрывать впоследствии строительства водохранилища, но под конец решило нас закрыть, и издало про это дело указ, и вычеркнуло нас из списка населенных мест, перепахало деревню тракторами и засеяло райграсом, а мы один за другим разъехались, кто в Берковицу, кто в Михайловград, кто во Врацу или в Пловдив, до самого Дуная распространились наши земляки и до самого моря, повсюду расселились, во все четыре стороны света. Здесь нас не меньше тридцати домов, многие перемерли, но многие живут, не так легко извести нас под корень. К тому ж мы все понавставляли себе новые зубы, без зубов человеку никак нельзя, потому как, если ты без зубов, тебе и засмеяться совестно, все стараешься ладошкой прикрыться, чтоб незаметно было, что ты беззубый, а нынче у нас никто больше ладошкой не прикрывается, все мы разговариваем и смеемся, и коли поглядишь, значит, как мы смеемся новыми зубами, так и покажется, будто мы все скалимся вроде покойников. Аминь!»

Как бы ни старался пишущий человек, все равно он не в состоянии все передать читателю — что-нибудь да останется за буквами и словами, как остается дождевая вода в глубоких следах скотины на пастбище; где восклицание останется, где немного трепета, где смех и грусть просочатся между словами — так просачивается в нас осенний туман, и одежда наша постепенно набухает влагой, пока с нее не начинают медленно и монотонно скатываться мелкие капли.

Так укатился, умчался и тот летний день, захватив в своем кружении дядю Гаврила и моего отца, огородника с его странными овощами, церковное попечительство, а также зимний день, что подрастает пока в летней колыбели, завинчивающегося и развинчивающегося мужика с цыганскими глазами, которого дядя Гаврил принял за румынского цыгана из Старопатицы — того самого цыгана, которого водили за собой, привязав за шею, белые волки, — и церковное поле Святого духа, и Цино, и слезу Младенчо, собаку в колодце, глухонемую девочку, мальчишку, упавшего с большого бука, скотину, лягушек, радугу, лесника и суеверия, слепую «летучую мышь», консисторию, серую цаплю, щурку, волчье яблоко и все остальное.

И как завершение всего живут во мне воспоминания о лошадях с Йончева постоялого двора.

Тот мир, что открылся мне в давным-давно укатившийся летний день, не может дать никакого урока ни современному, ни будущему человеку. И если я все же позволил себе постучаться в сон того мира, то это потому, что для меня он как воздух, которым, не замечая его, мы дышим, потому что этот мир — часть тех звеньев, которые скромно и почти незаметно несут в себе ферменты человека, его живую закваску, потому что сам этот мир — и борозда, и семя, посеянное в борозду моего бедного северо-западного края…